HOMO FABER. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В той же рукописи Н имеется такая запись: “Молву нужно живописать, всю целиком покрытую языками вместо перьев и в форме птицы” (Н, 22 об.). Это — молва так, как ее описал Вергилин в “Энеиде” (IV, 181—187):

Облик грозный, огромный, у коего сколько на теле

Перьев, очей столько зорких внизу (странно вымолвить!) столько

И языков, столько уст звучит и ушей напрягает.

Эта странная птица-молва

Ночью летает по мраку земли и по самому небу

С шумом крыльев и взоров к сладкому сну не склоняет;

Днем сидит, сторожа, то крыш на самой вершине,

То на возвышенных башнях, страша великие грады.

При всей своей странности, птица-молва у Вергилия и Леонардо имеет черты “естественности”, она может летать, сидеть на крышах, и вместе с тем ее “никогда не создавала природа”. Не таковы ли все технические изобретения Леонардо, и прежде всего его проекты летательных аппаратов, похожих и не похожих на реальных птиц?

Создавая свою искусственную “птицу”, Леонардо руководствовался принципом “подражания природе”. Но такое подражание не приводило к натуралистической имитации, копированию. Так, например, в первые годы, когда он стал заниматься проектированием летательных аппаратов, Леонардо проектировал искусственные крылья, становящиеся сквозными при подъеме и сплошными при опускании, как у птиц. “Перья в крыльях птиц отходят одно от другого, когда эти крылья поднимаются вверх. И это сделано потому, что крыло с большей легкостью поднимается и проникает сквозь плотный воздух, если оно сквозное, а не сплошное” (Е, 46, стр. 500). Но, чтобы убедиться, насколько непохожи крыло птицы и крыло летательного аппарата по своему внешнему виду, достаточно взглянуть на проект искусственного крыла, которое “при своем подъеме оказывается везде сквозным, а при опускании цельным” (В, 73 об., см. рис. на стр. 333). Сохранен принцип, но нет сходства в деталях. Таких “птиц”, которых проектировал Леонардо, нет в природе, как нет в природе Молвы, покрытой языками вместо перьев.

Позднее (1505) Леонардо предпочел сплошное крыло летучей мыши. “Помни, что твоя птица должна подражать не иному чему, как летучей мыши... И если бы ты подражал крыльям пернатых, то знай, что у них более мощные кости и сухожилия, поскольку крылья их сквозные, т. е. перья их друг с другом не соединены и сквозь них проходит воздух. А летучей мыши помогает перепонка, которая соединяет целое и которая не сквозная” (V. U., 15, стр. 599—600). В более поздней записи (1508—1509) Леонардо вновь Напоминал: “Анатомируй летучую мышь, и этого держись, и на основании этого построй [летательный] прибор” (F, 41 об., стр. 596). Еще более поздняя записная книжка (1510—1516) содержит выразительное описание полета летучих мышей. “Полет летучих мышей требует по необходимости перепончатых крыльев, со сплошными перепонками, ибо ночные животные обладают, чтобы спасаться от преследований, движениями очень запутанными, состоящими из разнообразных изворотов и гибких извивов, а потому летучей мыши нужно хватать добычу, иногда переворачиваясь, иногда по наклону и другими разнообразными способами, что она не могла бы сделать, не разбившись, на крыльях со сквозными перьями” (G, 63 об., стр. 595—596). Но когда Леонардо это писал, он ясно сознавал, что всякий искусственный аппарат будет неуклюжим по сравнению с маленькой летучей мышью, скользящей в воздухе и совершающей самые неожиданные движения. Ему приходилось думать не только о сходствах, но и о различиях. И такие аппараты, как парашют или вертолет, уже вовсе не похожи на животных, летающих в воздухе.

Порою первые стимулы к созданию вещей, которых “нет в природе”, Леонардо получал из книг. И не только из книг древних поэтов (“Молва” Вергилия), но и книг современных ему знатоков античности. Уже была речь о том, что он внимательно читал трактат Вальтурио (стр. 18). И, как всегда, он не только читал, но в деталях развивал мысль автора, делал ее своей. Историческая справка ученого археолога-антиквара давала толчок для множества новых вариантов. Леонардо прочитал у Вальтурио и записал такое сообщение о применении удушливых паров у древних германцев: “Чтобы удушить отряд, германцы применяют дым перьев, серы, реальгара и поддерживают дым в течение семи и восьми часов” (В, 63 об.).

А вот что писал сам Леонардо, выдумывая новые, свои способы: “Смертный дым. Возьми мышьяк и смешай с серой, или реальгар. Способ розовая вода. Дистиллированная жаба, а именно наземная. Пена бешеной собаки и дистиллированный кизил. Тарантул тарентский. Порошок медной зелени или ядовитой извести для бросания на корабли” (С. А., 364 об. а, стр. 636). Или другой вариант: “Если хочешь сделать зловоние, возьми человеческий кал и мочу, вонючую лебеду, если же у тебя нет, капусту и свеклу и вместе положи в стеклянную банку, хорошо закупоренную, и в течение месяца держи под навозом, затем брось, где хочешь произвести зловоние, так, чтобы она разбилась. — Хорошо также взять угрей и мочу и дать им гнить так, как указано выше. — Также раки одни, закупоренные в банке и положенные в навоз. И разбей, где хочешь” (В, 11, стр. 634—635). Описывая удушливую пыль, бросаемую на суда противника, Леонардо не забывал о том, что мы назвали бы противогазом. “Чтобы бросать на галеры ядовитый порошок. Известь, аурипигмент, зелень-медянка размельченные будут бросать в среду врагов маленькими баллистами. Все, кто станут вдыхать эту пыль, задохнутся. Но прими: меры, чтобы ветер не относил в твою сторону эту пыль; или пусть твой нос и твой рот будут закрыты тонкой влажной тканью, мешающей проникновению пыли” (В, 69 об.).

У Квинта Курция в истории походов Александра было дано такое описание скифских колесниц в войсках Дария: “Далее следовали двести колесниц с серпами, единственное прибежище этих племен и, как полагал Дарий, великий ужас для врагов. Вверху дышла торчали копья с железными наконечниками, по обе стороны хомута торчали по три меча, между спицами колес выступало вперед много острых шипов, и, наконец, одни серпы были приделаны к ободам колес, другие опущены к земле, готовые срезать все, что встретится на пути стремительных коней”.

Описание античного автора стало известным Леонардо через сочинение Вальтурио и было передано им так: “Эти колесницы с серпами были различных видов и часто оказывались не менее гибельными для друзей, чем для врагов. Вот почему все начальники, думая расстроить ими ряды врагов, на деле рождали страх и погибель в среде собственных войск. Против них нужно пользоваться лучниками, пращниками и копейщиками, мечущими все виды стрел, “Удушливые пары” (В, 63 об.) копий, камней, огней, с барабанным боем и криком. И такие люди должны действовать врассыпную, чтобы серпы их не задели, и этим будут испуганы кони, которые, разнуздавшись, обратятся против своих же, попреки воле тех, кто ими правит, и станут причинять великую помеху и урон им же самим. Римляне пользовались против таких колесниц рассыпными железными рогульками, которые задерживали коней, и копи эти, падая на землю от боли, оставляли колесницы без движения” (В, 10). Но этого мало. Воображение Леонардо дополнило текст замечательными рисунками, которые — нечто гораздо большее, чем иллюстрация к рассказу античного историка и к комментариям ученого гуманиста Вальтурио. Чтобы оценить вполне смелость и силу рисунков Леонардо, полезно сравнить их с гравюрой из печатного издания вальтуриевского “De re militari”.

Не думал ли Леонардо, как пушкинский скупой рыцарь, — “я знаю мощь мою, с меня довольно сего сознанья”. Конечно, он вспоминал свои собственные слова о живописце, “властелине всякого рода людей и всех вещей” — signore d´ogni sorte di gente e di tutte Ie cose. “Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, и если он пожелает увидеть вещи чудовищные, внушающие страх, или шутовские и смехотворные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и бог” (Т. Р., 13). И не брал ли верх homo pictor над homo faber там, где Леонардо писал о колесницах, которые косят людей, об отравленных плодах и удушливых газах? По крайней мере нам ничего не известно, чтобы этими его изобретениями пользовался Лодовико Моро или Чезаре Борджа.

Леонардо писал об алхимиках, что они открыли много полезных веществ и за то заслуживают “бесконечных похвал”, и “заслужили бы их еще больше, если бы не были изобретателями вещей вредных, таких, как яды” (см. стр. 126). Это не мешало ему самому писать о средствах получать отравленные плоды. “Если сделать сверлом отверстие в молодом дереве и вогнать туда мышьяку и реальгару, сублимированных и растворенных в водке (acqua arzente), то это имеет силу сделать ядовитыми его плоды или его иссушить. Но следует названному отверстию быть большим и доходить до сердцевины и быть сделанным в пору созревания плодов, а названную ядовитую воду следует впускать в такое отверстие при помощи насоса и затыкать крепким куском дерева. То же самое может быть сделано, когда молодые деревья находятся в соку” (С. А., 12а, стр. 635).

Здесь homo faber (а может быть, homo pictor) с ледяным спокойствием вносил в тетради своих зеркальных записей рецепты, которым суждено было остаться неприметными и неизвестными. Это были проекты экспериментов “для себя”, — разумеется, не для Александра Борджа или его сына Чезаре, которые, конечно, не остановились бы перед тем, чтобы найти им “полезные применения”, то, что Леонардо называл giovamenti.

Ведь Леонардо писал: “Почему не пишу я о своем способе оставаться под водою столько времени, сколько можно оставаться ´без пищи? Этого я не сообщаю и не оглашаю из-за злой природы людей, которые такой способ использовали бы для убийств на дне моря, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми; и если я учил другим способам, то это потому, что они не опасны, так как над водой показывается конец той трубки, посредством которой дышат и которая поддерживается кожаным мехом или пробками” (Leic., 22 об.). Или в другом месте: “Чтобы сохранить главный дар природы, то есть свободу, я изобрел наступательные и оборонительные средства для государств, осаждаемых тщеславными тиранами, и прежде всего скажу о расположении стен, а также посредством чего народы могут сохранить добрых и справедливых своих правителей” . t (В. N. 2037, л. 10).

По наивному суждению Вазари, который с такой настойчивостью акцентировал “незавершенность” леонардовского творчества (см. стр. 345), Леонардо да Винчи “достиг бы великих итогов в науках и письменности, не будь он таким многосторонним и непостоянным”. “Потому что, — продолжал Вазари, — он принимался за изучение многих предметов, но, приступив, затем бросал их”. Нужно ли указывать, что “незавершенность” научного творчества Леонардо объясняется не его личными качествами и даже не одними лишь внешними препятствиями? Сама паука в целом не доросла до решения тех многочисленных и сложных задач, которые он ставил не только широко, но и целеустремленно.

Леонардо прекрасно знал эту опасность: “Так же, как всякое царство, разделившееся в себе самом, разрушается, так всякий ум, разделяясь на различные занятия, теряется и слабеет” (В. М., 180 об.). Эту мысль он развивал многократно по-разному, в самых различных областях и па самых различных примерах. “Если чрезвычайная многоводность рек повреждает и разрушает морские берега, нужно, коль скоро нельзя направить их течение , в другие места, разделить их на мелкие ручейки”. Свое утверждение Леонардо пояснял примерами колокола и веревки: “... бели ты переделаешь этот колокол в маленькие колокольчики, ты не услышишь его и на мили, хотя бы весь металл в этих колокольчиках и звучал одновременно” и хотя бы раньше колокол был слышен на расстоянии 6 миль. Точно так же, если веревка выдерживает 100 000 унций, то после того, как ты ее разделишь на 100 000 ниточек, каждая нить не выдержит и 1/8 унции, и т. д. в случае всех разъединенных сил” (I, 111,стр. 392). В другой рукописи Леонардо писал: “... если бы ты взял 10000 голосов мошек, соединенных вместе, их нельзя будет слышать на таком большом расстоянии, как голос одного человека” (А, 23, стр. 653). Или наконец: “... свет звезд равен по силе свету Луны, если бы возможно было соединить свет всех их, образовав тело, гораздо более крупное, чем тело Луны; тем не менее, хотя погода и ясная и все они светят, если нет Луны в нашем полушарии, наша часть мира остается темной” (А, 3 об., стр. 652).

Облик Леонардо-естествоиспытателя во всей его цельности замечательно очерчен в отрывке, который можно с полным правом назвать “литературным автопортретом”. С точностью реалиста-художника Леонардо запечатлел не только чувства, но и выразительную позу человека, пытливо всматривающегося в темноту грозной пещеры: “И увлекаемый жадным своим влечением, желая увидеть великое множество разнообразных и странных форм, произведенных искусной природой, блуждая среди темных скал я подошел ко входу в большую пещеру. На мгновение остановись перед ней пораженный, не зная, что там, изогнув дугою свой стан и оперев усталую руку о колено, правой я затенил опущенные и прикрытые веки”.

После такого описания “извне” Леонардо переходит к анализу охвативших его чувств: “И когда, много раз наклоняясь то туда, то сюда, чтобы разглядеть там в глубине, но мешала мне в том великая темнота, которая там внутри была, пробыл я так некоторое время, внезапно два пробудились во мне чувства — страх и Желание; страх — перед грозной и темной пещерой, желание увидеть, не было ли чудесной какой вещи там в глубине”) (В. М., 155, стр. 407-408).

Итак, два чувства, равно близкие душе: страх, заставляющий вспомнить слова Паскаля — Ie silence eternel de ces espaces infinis m´effraie — “вечное молчание этих бесконечных пространств меня страшит” — и желание (de-siderio), жадное влечение (bramosa voglia). Без такого “жадного влечения”, без такой страсти паука рассыпается на бессвязную эмпирическую мелочь. “Так же, как еда без удовольствия превращается в скучное питание, так занятие наукой без страсти (voglia) повреждает память, которая становится неспособной удерживать то, что она схватывает” (W., 12349, стр. 12).

Леонардо был уверен: “Приобретение любого познания всегда полезно для ума, ибо он сможет отвергнуть бесполезное и сохранить хорошее. Ведь ни одну вещь нельзя ни любить, ни ненавидеть, если сначала ее не познать” (С. А., 226 об. а, стр. 12).

“Всеядность”, распыленность блуждающего любопытства, бесплодное прожектерство были органически чужды Леонардо. Справедливо, что он был “в большей мере изобретателем машин, чем конструктором их”, если под конструированием понимать реализацию проекта и если учесть, что большинство проектов леопардовых машин осталось погребенным надолго в его рукописях. Но нельзя согласиться, что почти ни одна из машин, изобретенных Леонардо, и ни одна из наиболее важных “не смогла бы работать, даже если бы он сумел найти достаточно денег, чтобы их сделать”. Модели машин Леонардо работают и в Музее науки и техники в Милане, и у нас в Москве в Политехническом музее. Мне вспоминается посещение города Винчи в дни VIII Международного конгресса историков науки осенью 1956 г., когда модели таких машин были приведены в действие, неотразимо свидетельствуя, что технические идеи Леонардо жизненны, продолжают жить и сейчас.

Современники Леонардо да Винчи и его биографы играли созвучием Vinci и vincere, побеждать. Лука Пачоли говорил о “Леонардо да Винчи, нашем флорентийском земляке, который оправдывает свое прозвище в сравнении с любым ваятелем, лепщиком и живописцем”. Сын Антонио Сеньи, друга Леонардо, Фабио написал следующую эпиграмму с тем же непереводимым созвучием:

Pinxit Virgilius Neptumun, pinxit Homerus

Dum maris undisoni per vada fluit equos.

Mente quidem vates ilium conspexit uterque,

Vincius est oculis; jure vincit eos.

Почему же мы не только вправе, но и обязаны называть Леонардо да Винчи победителем — в том самом смысле, в каком победителем был герой античной трагедии, боровшийся с велениями Рока? Потому, что детерминизм своего натурализма и механицизма, обрекавший действительность на вечный круговорот, он преодолевал в идее homo faber, человека — творца новых орудий, новых вещей, которых не было в природе. Это не героическое “идеальничанье”, не противопоставление человека природе и ее законам, а творческая деятельность на основе тех же самых законов, ибо человек — “величайшее орудие” той же самой природы, massimo strumento di natura (W. An. B, 28 об., ср. выше, стр. 126). В застывшей, вечно себе подобной природе (а такова была природа в глазах естествоиспытателей даже XVII—XVIII вв.), техническое (respective художественное) творчество пробивало для Леонардо первую брешь. Разливам рек могут быть противопоставлены плотины, искусственным крыльям суждено поднять человека в воздух. И если “невод, который привык ловить рыбу, был схвачен и унесен яростью рыб”, как повествовал Леонардо в одной из своих басен, то почему не допустить, что в новом мире, создаваемом человеком, не может стать иной судьба всех других персонажей его басен, всех этих несчастных ив, виноградных лоз, лилий? В этом случае уже нельзя будет сказать, что человеческие силы расточаются даром и бесследно тонут в потоке времени, “разрушителя вещей”. Тогда, наоборот, нужно будет сказать: “Несправедливо жалуются люди на бег времени, виня его в чрезмерной быстроте, не замечая, что протекание его достаточно медленно” (С. А., 76а), И тогда будут оправданы слова Леонардо, которые он написал на листе 34-м “кодекса Тривульцио”,—слова, которые почти дословно повторили мысль Сенеки:

Хорошо прожитая жизнь — долгая жизнь. La vita bene spesa longa ё.