РАЙ МАТЕМАТИЧЕСКИХ HАУК. ЧАСТЬ ЧЕТВёРТАЯ

Вазари рассказывает о колоссальной физической силе Леонардо да Винчи: “Своей силой он смирял любую неистовую ярость, и правой рукой гнул стенное железное кольцо или подкову, как свинец”. С этой силой уживалась нежность легчайших прикосновений кисти — тончайшая нюансировка светотени и дымки. Сочетание таких противоречий определяло все мировоззрение Леонардо.

Леонардо был проникнут чувством бесконечной ценности человеческой жизни. По поводу своих анатомических рисунков он писал: “И ты, человек, рассматривающий в этом моем труде удивительные произведения природы, если ты решишь, что разрушить мой труд — дело преступное, подумай, что гораздо более преступно отнять жизнь у человека! И если это его строение тебе кажется удивительным произведением природы, подумай, что оно — ничто в сравнении с душой, которая обитает в этом здании. И поистине, какова бы эта душа ни была, предоставь ей жить в своем произведении как ей заблагорассудится и не стремись своим гневом и злобой разрушить такую жизнь, ибо поистине тот, кто ее не ценит, тот ее не заслуживает” (W. An. A, 2, стр. 851).

Леонардо увещевал ценить дарования людей выше всего остального. “И если найдутся среди людей такие, которые обладают качествами и достоинствами, не гоните их от себя, воздайте им честь, чтобы не нужно им было бежать от вас и удаляться в пустыни, пещеры и другие уединенные места, спасаясь от ваших козней!”. Он продолжал, приравнивая подобных гениев к земным богам: “И если один такой найдется, воздайте ему честь, ибо такие люди и являются нашими земными богами, заслуживающими от нас статуй и почестей” (W. An. II, 14, стр. 22-23).

Но вместе с тем, в своей знаменитой похвале Солнцу Леонардо говорил о ничтожестве человека. “У меня недостает слов для порицания тех, кто считает более похвальным поклоняться людям, чем Солнцу”. “Те, кто хотел поклоняться людям как богам, а именно Юпитеру, Сатурну, Марсу и прочим, совершили величайшую ошибку”. Ведь будь даже человек величиною с Землю, все же он оказался бы “подобен самой малой звезде, которая кажется точкой в мироздании”. И можно ли поклоняться людям как богам, видя их “смертными и тленными и бренными в гробах их?” (F, 4 об.—5, стр. 736).

Гимн человеку сопровождался (или имел в качестве оборотной своей стороны) беспощадное изобличение всего, что делает людей недостойными имени человека. Это показывает, что теневые стороны действительности вовсе не выпали из сферы внимания леонардовской эстетики. Наоборот, он реагировал на них подчас колюче, болезненно, раздраженно.

Леонардо говорил о “высшем злодействе, которое не встречается у земных животных”, — о людоедстве, понимая его и в буквальном и в переносном смысле. Пожирание себе подобных “бывает лишь у хищных животных, например у породы львов — пардов, пантер, рысей, кошек и т. п., которые иногда поедают своих детей”. “Но ты, — продолжал Леонардо, — кроме детей, поедаешь отца, мать, братьев и друзей, и этого тебе недостаточно: ты отправляешься на охоту на другие острова, захватывая в плен других людей, лишая их члена и тестикул, ты откармливаешь их и гонишь в свою глотку” (W. An. II, 14, стр. 22).

Изобличив “уничтожение себе подобных” как в буквальном смысле людоедства, так и в переносном смысле преследований, заставляющих удаляться в пустыню, Леонардо заключал: “Ну, что же ты теперь скажешь, человек, о своей породе? Такой ли ты мудрый, каким ты себя считаешь, и разве это такие вещи, которые должны быть совершаемы человеком?” (W. An. II, 14, стр. 23).

С ненавистью и презрением говорил Леонардо о людях, как “проходах для пищи”, “производителях дерьма” и “наполнителях нужников”.

“Мне думается, что люди грубые, дурных нравов и малого разума не заслуживают столь прекрасного орудия и столь большого разнообразия органов, как люди умозрительные и великого разума, а заслуживают они лишь мешка, куда поступала бы пища и откуда она выходила бы, так как поистине нельзя их считать ничем иным, кроме прохода для пищи; вот почему, думается мне, они ничего не имеют общего с человеческой породой, кроме разве голоса и фигуры, и все прочее у них значительно ниже зверя” (W. An. В, 21). Пли еще резче: “И в самом деле, некоторые люди должны называться не иначе, как проходами для пищи, производителями дерьма и наполнителями нужников, потому что от них в мире ничего другого не видно, ничего хорошего ими не совершается, а потому ничего от них и не остается, кроме полных нужников” (Forst. Ill, 74 об.).

Мысль Леонардо жила в атмосфере противоречий. Он мог заявлять, что живописец должен быть “отшельником”, а в другом месте говорить, наоборот, что “рисовать в обществе много лучше, чем одному”.

“Я говорю и утверждаю, что рисовать в обществе много лучше, чем одному, и по многим основаниям. Первое — это то, что тебе будет стыдно, если в среде рисовальщиков на тебя будут смотреть, как на неуспевающего, и этот стыд будет причиной хорошего учения; во-вторых, хорошая зависть тебя побудит быть в числе более восхваляемых, чем ты, так как похвалы других будут тебя пришпоривать; и еще то, что ты позаимствуешь от работы тех, кто делает лучше тебя. И если ты будешь лучше других, то извлечешь выгоду, избегая ошибок, и хвалы других увеличат твои достоинства” (Т. Р., 71).

Таков тезис. А вот антитезис: “И если ты будешь один, ты весь будешь принадлежать самому себе. И если ты будешь в обществе одного единственного товарища, ты будешь принадлежать себе наполовину, и тем меньше, чем больше будет нескромность его поведения; и если ты будешь со многими, то будешь еще больше подвергаться подобным неудобствам... И если ты скажешь: я буду настолько держаться в стороне, что их слова не достигнут меня и не помешают мне, то на это я тебе говорю, что тебя будут считать за чудака; но не видишь ли ты, что, поступая так, ты тоже оказался бы в одиночестве?” (Т. Р., 50).

Правильно понять эти слова Леонардо можно, только правильно поняв трагедию его собственного одиночества, судьбу ученого-изобретателя. Леонардо, полный творческих проектов, не находивших осуществления, отлично знал, что “железо ржавеет, не находя себе применения, стоячая вода либо гниет, либо замерзает на холоде, а ум человека, не находя себе применения, чахнет” (С. А., 289 об. с, стр. 24). И вопреки всему он упорно повторял самому себе: “скорее смерть, чем усталость”.

Рассматриваемое в широком историческом плане, техническое творчество Леонардо да Винчи вовсе не было творчеством одиночки, наоборот, разнообразными нитями оно связывалось с общей тенденцией развития техники XIV—XVI вв. Уже давно накапливали производственный опыт и производили новые технические эксперименты ремесленные мастерские-боттеги, уже начала формироваться техническая литература.

Однако итальянская промышленность переживала мануфактурно-ремесленный период; машина играла еще второстепенную роль по сравнению с разделением труда. Вот почему замечательные технические изобретения Леонардо, его машины ткацкие, стригальные, прядильные не могли найти широкого применения.

Хищные, корыстолюбивые и честолюбивые правители отдельных областей Италии, беспринципные и неразборчивые в средствах, были плохими меценатами. Леонардо был им нужен прежде всего как военный инженер и как живописец, увеличивающий блеск их двора. Им не было дела до его смелых замыслов в области авиации. Им не интересен был физик-экспериментатор, математик, геолог, ботаник, анатом. “Живописец” или “военный инженер” — таковы важнейшие официальные звания Леонардо да Винчи. Авиация, геология, ботаника, зоология, анатомия человека — все это были занятия “для себя” и для будущих поколений.

В рукописях Леонардо встречаются потрясающей силы описания, рисующие разрушительные действия природных стихий: опустошительные разливы и наводнения, бури, грозы. Пафос этих описаний скрывает глубочайшее чувство одиночества. Леонардо сознавал обреченность своих технических замыслов: ждать поддержки не у кого. “Против этих вышедших из берегов рек бессильна человеческая защита” (С. А., 108 об. b, стр. 392).

Показательно множество вариантов, посредством которых Леонардо все вновь и вновь старался выразить одну и ту же мысль. Он искал, казалось бы, новые слова, новые оттенки выражения, бросал начатое, начинал заново. Сначала он пишет и зачеркивает: “Среди могучих причин земных бедствий, кажется мне, что реки с опустошительными наводнениями занимают первое место; и ее огонь, как думал некто, ибо огонь прекращает разрушительное свое действие там, где для него нет больше пищи”. Леонардо бросает и начинает снова: “Среди неотвратимых и гибельных проявлений ярости, нет сомнения, разливы разрушительных рек должны быть поставлены на первое место в сравнении с любым другим ужасным и страшным движением”. Он продолжает сравнение воды и огня в развернутой форме и заключает смятенным вопросом: “Но какими словами смогу я описать ужасные и грозные беды, против которых бессильна всякая человеческая защита? Вздувшимися, гордыми волнами наводнение рушит высокие горы, размывает самые могучие берега, вырывает с корнем деревья. Хищные волны, гроза возделанных нив, уносят с собой непосильные труды несчастных истомленных земледельцев, оставляя долины голыми и жалкими в их одинокой нищете”.

Этот вариант, однако, также не удовлетворяет Леонардо. Он сохраняет лишь первую фразу: “Среди неотвратимых и гибельных проявлений ярости”, опуская в ней ненужные слова “нет сомнения”. Все сравнение воды и огня он опускает и прямо переходит к взволнованным вопросам и восклицаниям: “Но каким языком и какими словами смогу передать я и описать ужасные опустошения, невероятные обвалы, неотвратимые хищения, произведенные разливом горных рек? Как смогу сказать я? Конечно, не чувствую себя способным к такому изъяснению, но с той поддержкой, которую оказывает мне опыт, постараюсь я описать способ опустошения”. После некоторого прозаизма последней части фразы Леонардо продолжает растерянно и взволнованно: “Против этих рек, вышедших из берегов, бессильна всякая человеческая защита...” (С. А., 108 об. b, стр. 391—392).

Со стиснутыми зубами написаны слова: “... если ты будешь один, ты весь будешь принадлежать самому себе — se tu sarai solo, sarai tutto tuo” (T. P., 50).

Мыслями об одиночестве внушен афоризм, основанный на непереводимой игре слов: “Salvatico ё quel che si salva” — “Дикий человек тот, кто спасает себя самого” (Triv., 1 об.). И та же тема много раз повторяется в леонардовых баснях.

“Камень изрядной величины, недавно вышедший из воды, находился на одном возвышенном месте, где кончалась приятная рощица, над вымощенной мостовой, в обществе трав, разукрашенных разными цветами и различной раскраской. И видел он великое множество камней размещенных на лежавшей под ним мостовой. И вот прошло ему желание упасть отсюда вниз. Он говорил самому себе так: что делать мне здесь с этими травами? Хочу жить вместе с теми моими братьями! И, низринувшись вниз, окончил он среди желанного общества свой изменчивый бег”.

Какая же участь его постигла? “Когда полежал он так недолго, взяли его в неустанную работу колеса повозок, ноги лошадей, подкованных железом, и путников: тот его перевернет, этот топчет, порой он приподнимался на некоторую высоту, а потом его покрывали грязь или навоз каких-нибудь животных; и тщетно взирал он па то место, откуда он ушел, — на место одинокого и спокойного мира”. Леонардо сам выводит мораль из сказанного: “Так случается с теми, кто от жизни одинокой и созерцательной желает уйти жить в город, среди людей, которые полны бесконечных зол” (С. А., 175 об. а).

О жизни среди людей повествует и судьба фигового дерева, и судьба дикой лозы. “В орешник, выставивший поверх улицы перед прохожими богатство своих плодов, каждый человек бросал камни” (С. А., 76а). “На фиговое дерево, стоявшее без плодов, никто не смотрел, когда же оно захотело, принеся свои плоды, получить похвалы от людей, то было ими согнуто и сломано” (С. А., 76а). “Дикая лоза, недовольная своим местом за изгородью, стала перекидывать ветви через общую дорогу и цепляться за противоположную изгородь, а потому прохожие ее сломали” (С. А., 67 об. b).

“Жить среди людей — значит заслужить зависть или неблагодарность. Ведь скорее тело окажется без тени, чем совершенство (virtu) без зависти” (Ох. А., 32 об.= R.1183A).

“Крестьянин, видя пользу, которая проистекает от виноградной лозы, дал ей много подпорок, чтобы поддержать ее в вышине; когда же он собрал плоды, то отнял палки и предоставил ей падать, разведя огонь из ее подпорок” (В. N. 2037, 44 об.).

“Случилось, что орех был унесен грачом на высокую колокольню; однако щель, куда он упал, спасла его от смертоносного клюва... Стена, движимая состраданием, согласилась оставить его в том месте, куда он упал. Но прошло немного времени, и орех стал раскрываться, запускать корни в щели камней, расширять их и высовывать ветви наружу из своего тайника. И вскоре, когда эти ветви стали подниматься над зданием, а корпи толстеть и извиваться, орех начал разваливать стену и выгонять древние камни с их старых мест. Тогда стена, поздно и тщетно, стала плакать о причине своей беды и вскоре же, расколовшись, обрушила наземь большую долю своих частей” (С. А., 67а).

Леонардо рисует горящий факел. Поясняющий текст: “Пусть он будет изображен в руках Неблагодарности. Дерево питает огонь, который его уничтожает” (В. N. 2038, 34 об.). Другой рисунок: человек, дующий на свечу. Текст: “Для изображения неблагодарности. Когда появляется солнце, разгоняющее тьму вообще, ты гасишь свет, который разгонял его тебе в частности, — так, как тебе было нужно и полезно” (В. М., 173).

Связать свою судьбу с другим? Это значит обречь себя на его участь. “Лоза, состарившаяся над старым шестом, рухнула вместе с падением этого шеста и в горестном единении погибла вместе с ним” (В. М., 42 об.). “Ива, которая длинными своими ветвями пожелала превзойти любое другое дерево, была за то, что свела дружбу с лозой, которую ежегодно подрезают, и сама постоянно изувечиваема” (В. М., 42 об.).

Попытаться изменить свою судьбу? Что получится, показывает та же ива. “Несчастная ива пришла к выводу, что не суждено ей насладиться радостью видеть, как ее мелкие ветви достигнут пли дойдут до желанной высоты и вознесутся к небу, потому что из-за виноградных лоз и некоторых других соседних растений ее постоянно калечат, лишают ветвей и портят”.

Сорока принесла ей семена тыкв. “А они, выросши в короткое время, разрастаясь и распуская свои побеги, принялись охватывать все ветви ивы и своими большими листьями отнимать у нее красоту солнца и неба. Такой беды было мало — плоды тыквы стали непомерной своей тяжестью клонить верхушки нежных ивовых ветвей к земле, причиняя им необыкновенную боль и беспокойство. Сотрясаясь и тщетно потряхивая ветвями, чтобы сбросить с себя эти тыквы, и тщетно потратив несколько дней на подобное самообольщение, — ибо крепкое и сильное сплетение исключало всякую мысль о такой возможности, — ива увидела проходящий ветер, доверилась ему, и он подул сильно. Тогда старый дуплистый ствол ее раскололся на две части вплоть до самых своих корней, и когда он распался на две части, ива, тщетно оплакивала свою участь, познав, что была она рождена на то, чтобы никогда не быть счастливой” (С. А., 67b). Не напоминает ли эта басня об ученике Леонардо, Салаино, о котором учитель столько заботился и который платил черной неблагодарностью за все его заботы?

“Лилия расположилась на берегу Тичино, течение унесло и берег, и лилию” (В. N. 2038, 14). Не вспоминаются ли и здесь невольно слова Леонардо: “Медичи меня создали и разрушили”.

Отойти в сторону и занять позицию незаинтересованного наблюдателя? Или даже порадоваться чужой беде? Сам в нее попадешь! “Дрозды сильно радовались, видя, что человек поймал сову и лишил ее свободы, связав ее лапы крепкими веревками. А потом эта же самая сова, в виде птичьего клея, стала причиной того, что дрозды потеряли не только свободу, но и самую свою жизнь”. Леонардо открыто добавляет мораль: “Сказано для тех стран, которые радуются, видя, что властители их потеряли свободу; ведь из-за этого они сами потом теряют поддержку и остаются связанными, во власти своих врагов, лишаясь свободы, а зачастую и жизни” (С. А., 117Ь).

Люди сами не знают то, что им нужно, и отталкивают то, в чем их спасение. “Растение жалуется на палку, сухую и старую, которая торчит у него сбоку, и на те сухие палки, которые ого окружают. Но та держит его прямо, а эти охраняют от дурного соседства” (Forst. Ill, 47 об.). “Кедр, возгордившийся своей красотой, не доверяет деревьям, его окружающим, и велит их снести. Тогда ветер, не встречая больше препятствий, вырывает его с корнем и бросает оземь” (С. А., 67 об. b).

Беспомощное незнание — это как бы транспозиция одного из основных мотивов Леонардо: муки и пытки слепоты.

Рядом с рисунком мотылька, кружащего около пламени, написано: “Слепое неведение так нас водит под влиянием сладострастных утех, из-за незнания истинного света, из-за незнания, что такое истинный свет. И пустой блеск отнимает у нас бытие... Смотри, из-за блеска мы входим в огонь, — так водит нас слепое неведение. О несчастные смертные, откройте глаза!” (Тr., 17 об.TR. 1182).

В сопоставлении с этим восклицанием приобретает своеобразную звучность басня о мотыльке. “Тщеславный и непостоянный мотылек, не довольствуясь тем, что мог удобно летать по воздуху, плененный прелестным пламенем свечи, порешил влететь в него; но резвое его движение стало причиной внезапного горя, ибо в названном свете сгорели тонкие его крылышки и несчастный мотылек, весь обгоревший, упал к подножию подсвечника После долгого плача и раскаяния он отер слезы с мокрых глаз и, подняв взор вверх, молвил: о лживый свет! сколько таких, как я, уже должен был ты бесчестно обмануть в минувшие времена! По если уж пожелал я видеть свет, то не следовало ли мне самому отличать солнце от лживого света грязного сала?”.

Басня написана Леонардо в двух вариантах, и во втором из них резко выделен морализующий элемент. Свеча отвечает мотыльку: “Так я поступаю с тем, кто не умеет мною хорошо пользоваться”. И за этим следует голое неприкрытое назидание: “Сказано для тех, кто, видя перед собой сладострастные светские удовольствия, наподобие мотылька к ним устремляется, не вникая в их природу; таковые после долгого времени познаются людьми во всей их постыдности и губительности”.

Но “слепота”, о которой говорил Леонардо, не ограничивалась обманчивыми “светскими” удовольствиями. Это слепота самооценок вообще и слепота чужих оценок со стороны. “Бумага, видя, что вся она покрыта темной чернотой чернил, стала на это жаловаться; а те доказывают ей, что из-за слов, которые они образуют на ней, ее только и сохраняют” (Forst. Ill, 27). “Зеркало сильно чванилось, отражая царицу; но когда та ушла, осталось просто зеркало” (Forst. III, 44 об.).

Лавр и мирт горевали о судьбе грушевого дерева, которое рубил крестьянин. Дерево отвечало: “Меня возьмет с собой тот земледелец, который меня рубит, и понесет меня в мастерскую лучшего ваятеля, и тот при помощи своего искусства придаст мне форму бога Юпитера. И меня посвятят в храме, и люди станут поклоняться мне вместо Юпитера. Ты же будь готов к тому, что тебя часто будут калечить и лишать ветвей, которыми люди станут окружать меня, воздавая мне честь” (С. А., 67а).

Кизиловое дерево умоляло дрозда не трогать его. Дрозд отвечал ему “деревенской бранью”: “Молчи, дубина! Разве ты не знаешь, что природа заставила тебя произвести эти плоды для моего пропитания? Разве ты не видишь, что ты существуешь на свете для того, чтобы доставлять мне эту пищу? Разве ты не знаешь, деревенщина,что сам ты ближайшей зимой станешь пропитанием и пищей огня?”. По прошествии некоторого времени дрозд был пойман в силки, и из веток кизила стали делать ему клетку. Тогда кизил “возрадовался и промолвил: о дрозд! я еще здесь и меня не пожрал огонь, как ты говорил мне. Раньше я увижу тебя в темнице, чем ты меня в огне” (С. А., 67а).

А вот две противоположные судьбы: блохи и снежного кома. Блоха, покинув свое место, погибла. Комочек снега, скатившись вниз, стал огромным.

“Когда собака спала на бараньей шкуре, одна из ее блох, почуяв запах жирной шерсти, решила, что там должно быть место для ее лучшей жизни...”. Но “волоски шкуры были такие густые, что почти вплотную прикасались друг к другу, и не было там промежутка, где блоха могла бы отведать той шкуры”. “И вот, после долгой работы и труда, она стала желать вернуться назад к своей собаке, но та уже ушла, а потому блоха оказалась обреченной умереть с голоду после долгого раскаяния и горьких слез” (С. А., 119а).

Басню о комочке снега Леонардо наметил в одном месте совсем конспективно: “Комок снега, чем больше, катясь, спускался со снежных гор, тем больше рос в своей величине” (В. М., 42 об.). В другом отрывке (С. А., 67 об. b) та же тема развернута в повествование. “Комочек снега очутился на верхушке скалы, находившаяся на вершине высочайшей горы”. Он рассуждал: “Разве не следует считать меня зазнавшимся гордецом оттого, что я, малый ком снега, расположился на столь высоком месте? и допустимо ли, чтобы такое великое множество снега, какое отсюда мне видно, находилось ниже меня? Поистине, ничтожная моя величина не заслуживает такой высоты! Ведь ничтожество моего облика подтверждается тем, что солнце вчера сделало с моими сверстниками, — за немного часов они были им растоплены. А произошло это потому, что они заняли более высокое место, чем им положено. Я же хочу спастись от гнева солнца, принизить себя и найти место, соответствующее моей малой величине”. В конце концов, когда он кончил свой бег, он оказался “едва ли меньшим, чем тот холм, который его поддерживал”, и был “последним, которого в то лето растопило солнце”. Леонардо добавляет мораль: “Сказано для тех, кто смиряет себя: те вознесены будут” (С. А., 67 об. b). Это звучит по-евангельски. Но нет ли здесь и другого (и в гораздо большей мере) — эпикурейского “живи незаметно”, горациевского: Ветер чаще гнет ту сосну, что выше, И паденья шум от высоких башен Слышен громче всех, и удары молний мчатся к вершинам.

Вспомним: в замечательном описании горных поясов растительности (полнее оно приведено дальше, стр. 302) Леонардо упоминал об “ударах небесных молний”, путь которым преграждают высокие утесы, что “не остается без отмщения” — поп sanza vendetta (Т. Р., 806, стр.867). Это прямая реплика на горациевские “удары молний”, которые “мчатся к вершинам”.

У Леонардо есть символический рисунок, жестокий и беспощадный в своей обнаженной абстрактности и лаконичности, сопровождаемый не менее лаконичным текстом: “Один толкает другого. Под этими плитками подразумевается жизнь и состояния человеческие” (G, 89).

В “баснях” Леонардо тема взаимного уничтожения бесконечно варьирует: сильный одолевает более слабого.

“Пожелал орел насмеяться над совой, да сам попал крыльями в птичий клей и был человеком схвачен и умерщвлен” (С. А., 67 об. ).

“Паук, желавший поймать муху в свои предательские сети, сам был в них жестоко умерщвлен осой” (С. А., 67 об. b).

“Паук, живший между виноградными гроздьями, ловил мошкару, которая на таких гроздьях кормилась. Пришло время сбора, и паук был раздавлен вместе с виноградинами” (В. М., 42 об.). То же самое в форме более развернутого повествования: “Нашел паук виноградную гроздь, которую из-за сладости ее усердно посещали пчелы и разного рода мошки, и показалось ему, что он нашел место, весьма удобное для своих обманов! Спустившись вниз на своей тонкой нити и войдя в новое жилище, стал он, каждодневно располагаясь в щелях, образуемых промежутками между виноградинами, нападать как разбойник на несчастных животных, которые его не остерегались. Прошло несколько дней, сборщик винограда Сорвал гроздь, и, положенная вместе с остальными, она вместе с ними была раздавлена. Таким-то образом виноград послужил западней и приманкой и для обманщика-паука, и для обманутой мошкары” (С. А., 67 об.b).

На берегу моря — та же картина. “Краб притаился под большим камнем, чтобы изловить рыб, которые под него входили; подошел прилив со стремительным бросанием камней, и их кружением был искрошен этот самый краб” (В. М., 42 об.). “Устрица, вместе с другими рыбами выгруженная в доме рыбака близ моря, просит крысу отнести ее к морю. А крыса, вознамерившись съесть ее, побуждает ее раскрыться, и, когда кусает устрицу, та закрывается, стискивая ее голову. Приходит кошка и умерщвляет крысу” (В. N. 2037, 51 об.).

Не радуйся раньше времени своему избавлению: “Была осаждена мышь в малом своем жилище лаской, которая с неослабевающей настороженностью выжидала ее смерти, а та сквозь малую щель глядела на великую свою опасность. Между тем подкралась кошка, вмиг схватила ласку и тут же ее сожрала. Тогда мышь, принеся в жертву Юпитеру несколько своих орешков, усерднейше возблагодарила свое божество. Но, выйдя наружу из своей норки, чтобы вкусить потерянную было свободу, вмиг лишилась ее вместе с жизнью, схваченная жестокими когтями и зубами кошки” (С. А., 67 об.).