НАУКА. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

La sapientia ё figliola della sperientia.

Мудрость — дочь опыта.

Forst. Ill, 14

Переходя к анализу основных, самых глубоких пластов творческой биографии Леонардо да Винчи, нельзя не вспомнить слов Поля Валери, как бы ни относиться к суждениям этого писателя о “методе” Леонардо. “Итак, ни любовниц, ни кредиторов, ни анекдотов, ни приключений. .. Такова задача. Она заключается в попытке понять то, что понимал другой, а не в том, чтобы по некоторым документам вообразить персонаж романа”.

Биография Леонардо, написанная Вазари, содержит следующие строки: “Занимаясь философией явлений природы, он пытался распознать особые свойства растений и настойчиво наблюдал за круговращением неба, бегом луны и движением солнца”. За этим в первом издании (1550) следовала фраза: “Вот почему он создал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином”. В последующем издании (1568) Вазари эту фразу опустил, ссылаясь на то, что он был якобы плохо осведомлен. Но ему не удалось свести концы с концами. В биографии остался рассказ о том, что на одре предсмертной болезни Леонардо “принялся прилежно изучать установления католичества и нашей благой и святой христианской веры”, о том, как он каялся, чти “много согрешил против бога и людей тем, что работал в искусстве не так, как подобало”.Вазари не подумал, что эта сочиненная им картина предсмертного раскаяния косвенно подтверждала его прежнее заявление: на протяжении всей своей жизни Леонардо предпочитал “быть философом”.

“Фарисеи, сиречь святые отцы”, — читаем в “Кодексе Тривульцио” (Тг., 34). Индульгенциям, “торговле раем” посвящены следующие бичующие строки: “Бесчисленные толпы будут открыто и мирно продавать без разрешения самого хозяина вещи величайшей ценности, которые никогда им не принадлежат и не были в их владении, и в это не будет вмешиваться человеческое правосудие” (С. А., 370 об. а). И на той же странице о поклонении иконам: “Будут просить милостыни у тех, кто, имея уши, не слышат, будут светить тем, кто слепы”.

Леонардо заявлял, что оставляет неприкосновенными “коронованные писания”, т. е. Библию, на том основании, что они — “высшая истина” (W. An. IV, 10, стр. 841).

Но это заявление весьма напоминает слова его современника и земляка Макиавелли. Разбирая существующие виды княжеств и дойдя до княжеств церковных, Макиавелли писал: “Так как ими управляет высшая сила, непостижимая человеческому разуму, я отказываюсь о них говорить; они возвеличены и хранимы богом, и было бы поступком человека самонадеянного и дерзкого о них рассуждать”.Такое заявление не помешало, однако, Макиавелли давать уничтожающие отзывы о деятельности пап. Точно так же Леонардо, уверяя, что он оставляет неприкосновенными “коронованные писания”, на деле не оставлял их неприкосновенными. “Во всех частях Европы будет плач великих народов о смерти одного человека, умершего на Востоке”, — так писал Леонардо о “плаче в страстную пятницу” (С. А., 370а).

Когда Леонардо заявлял: “Дух, принявший тело, не может проникать или входить туда, где входы заперты” (В, 4 об., стр. 20), он тем самым отвергал евангельский рассказ о явлении Христа ученикам после своего воскресения. Косвенный намек на евхаристию можно усматривать в словах Леонардо о почитании великих людей. Он писал: “Но я напоминаю вам особенно — не поедайте их изображений, как это делается в некоторых местностях Индии: когда эти изображения совершили, по мнению жителей, какое-нибудь чудо, жрецы разрезают их на куски (ибо они деревянные) и дают всем туземцам не без мзды. Каждый отщипывает свой кусочек и кладет на свою первую пищу; и они веруют, что таким путем съедают своего святого, и уверены, что в будущем он сохранит их от всех напастей” (W. An. II, 14, стр. 23).

Решая вопрос, как могли остатки морских животных оказаться на вершинах высоких гор, вдали от моря, Леонардо оспаривал библейскую легенду о всеобщем потопе во времена Ноя (С. А., 155а, стр. 432).

В его строках сквозит явная ирония по адресу автора “коронованных писаний”, когда он пишет: “Если ты скажешь, что раковины встречаются в наше время в пределах Италии далеко от моря на такой высоте по причине потопа, который их здесь оставил, то я отвечу тебе, поскольку ты веришь, что воды потопа превзошли высочайшую гору на 7 локтей, как написал тот, кто их вымерил...” (Leic., 8 об., стр. 410). И несколько дальше: ракушка “не пройдет это расстояние в 40 дней, как сказал тот, кто исчислил это время”.

Для Леонардо авторитетнее была другая книга — не писанная книга природы, ибо “вещи гораздо древнее письменности”: “Поскольку вещи гораздо древнее письменности, неудивительно, если в наши дни нет письменных свидетельств о том, что названные моря покрывали столько стран. А если все же какое писание и существовало когда-нибудь, — войны, пожары, наводнения, перемены в языках и законах истребили все древности. С нас, однако, достаточно тех свидетельств, которые мы имеем от вещей, возникших в соленой воде и находимых на высоких горах, вдали от нынешних морей” (Leic., 31, стр. 410).

Уместно вспомнить в той же связи о “фацетиях” Леонардо, имеющих старинную литературную традицию, с анекдотическими рассказами из жизни священников и монахов, а также о несколько неожиданных, слегка юмористических сравнениях “житейского” и “священного” в технических описаниях. Говоря о “мехах, в которых человек, падая с высоты 6 локтей, не причинит себе вреда, упадет ли на воду или на землю”, Леонардо указывает, что мехи эти подвязываются сзади, соединенные “наподобие четок” (V. U., 16, стр. 615). Или в другом месте: “Сиденью нужника дай поворачиваться, подобно окошечку монахов, и возвращаться в свое первое положение посредством противовеса” (В, 53).

В “Трактате о живописи” (Т. Р., 77) Леонардо говорил о тех “глупцах” и “лицемерах”, которые упрекают живописцев, изучающих в праздничные дни произведения природы. “Но пусть умолкнут такие хулители, — отвечал им Леонардо, — ибо это есть способ познать творца столь многих удивительных вещей, способ полюбить столь великого изобретателя”. Что понимал Леонардо под “творцом”, видно из других мест того же “Трактата”. Это — природа, ибо “все видимые вещи были порождены природой” (Т. Р., 12) и “произведения живописца представляют произведения природы” (Т. Р., 9).

Фигуральный характер носит обращение к “Первому двигателю” в отрывке А, 24 (стр. 294), обозначая незыблемый строй природных законов. Совершенно аналогично в другом месте (С. А., 345 об. b, стр. 713) Леонардо обращался к “чудесной” или “дивной” необходимости, олицетворяя ее.

Приступая к описанию функций глаза на основе опыта, Леонардо противопоставлял свой метод методу древних, стремившихся “определить, что такое душа и жизнь, вещи недоказуемые” (С. А., 119 об. а, стр. 707). Трактуя о влиянии психики матери на состояние младенца в матке, Леонардо иронически предоставлял “остальную часть определения души уму братьев, отцов народных, которые наитием ведают все тайны” (W. An. IV, 10, стр. 841). Вопросы о сущности бога и души “восстают против ощущений”, являются как бы мятежниками Против них (son ribelli a essi sensi), no поводу них “всегда спорят и сражаются” (Т. Р., 33, стр. 9).

Чтобы правильно оценить исторически это глубочайшее равнодушие Леонардо да Винчи к вопросам о “сущности бога и души”, нужно вспомнить упреки, которые его ровесник Джироламо Савонарола (родившийся 21 сентября 1452 г.) адресовал схоластам-аристотеликам: “Ваш Аристотель, — говорил он постоянно, — не в состоянии даже доказать бессмертия души: у него нет твердо установившегося мнения по вопросам такой важности, так что я положительно не могу понять, как вы решаетесь столь бесплодно тратить на него свое время”.

В этих словах Савонарола отразил старое, средневековое представление о сравнительном достоинстве наук и искусств: они тем “благороднее” и “достойнее”, чем “благороднее” и “достойнее” предметы, на которые они направлены. У Леонардо выступает на первый план другое мерило — не “благородство” предмета, а достоверность познания (certezza).

Напомним, что даже ранние гуманисты продолжали держаться старых критериев. Так, например, друг Петрарки, Колуччьо Салутати (1330—1406) ставил юриспруденцию выше медицины на том основании, что первая, исходя из понятия справедливости (aequitas), отражает в своих законах непосредственно божественную мудрость, тогда как вторая, исследуя становящееся и преходящее, является скорее искусством, чем наукой. “Я сотворена из земли, — говорит у Салутати олицетворенная Медицина, — тогда как Закон сотворен из божественной мысли”, законы “необходимее”, чем медицина, так как проистекают “непосредственно от бога”.

Очень показательны и рассуждения только что цитированного Савонаролы, отразившие старые средневековые представления: “механические искусства” не имеют “благородства” (dignitas) ни от предмета, ни от способа своего действования (ср. выше, стр. 14). В других своих рассуждениях Савонарола сочетал оба критерия — “благородства” и “достоверности”. Так, он писал: “Хотя та наука, которая более достоверна, относительно более достойна, однако абсолютно она менее достойна, если трактует о менее достойных вещах. Следовательно, науки реальные мы называем абсолютно более благородными, чем науку рациональную, поскольку предмет их более благороден; ведь реальное бытие благороднее бытия мысленного (ens rationis”). Исходя из этого, Савонарола считал математические науки, хотя и более достоверные, чем физические, абсолютно менее “благородными”. Астрономия “достойнее”, чем оптика и теория музыки, из-за большего “благородства” своего предмета и своей большей достоверности. Оптика абсолютно достойнее теории музыки, потому что предмет зрения “благороднее” предмета слуха, а также потому, что она более “устойчива” (stabilius est).

Свое отношение к химическим рассуждениям о “великих и выспренних предметах” Леонардо определил в следующем чеканном афоризме: “Ложь настолько презренна, что, даже если она станет хорошо говорить о великих делах бога, она отнимает благодать у своего божества, а истина обладает таким первосходством, что, даже если она начнет хвалить самые ничтожные вещи, они сделаются благородными”. Или в другом варианте, помещенном рядом: “Нет сомнения, что истина стоит в таком же отношении ко лжи, в каком свет стоит к мраку, и она обладает таким превосходством, что, даже распространяясь на низкие и низменные материи, несравненно превосходит недостоверность и ложь, распространяющиеся о великих и высших предметах (niagni e altissimi discorsi)”.

И Леонардо заключал: “А ты, живущий сновидениями, тебе больше нравятся софистические доводы и обманы речей о вещах больших и недостоверных (cose grande e incerte), чем доводы достоверные и естественные и не столь выспренние (nоn di tanta altura)” (V. U., 10).

Трезвость бодрствующего ума Леонардо всегда противопоставлял миру сновидений, “пустых снов”, фантастических химер. Очень характерно и показательно, что фантазия, воображение в глазах Леонардо не были творческими способностями, какими они стали позднее для романтиков. Для обозначения творческой способности в области искусства и техники Леонардо располагал другим словом — im´eiizione, что можно было бы передать по-русски словом "изобретение", "изобретательность". "Изобретение" создает вещи, не существующие, но возможные в природе. "Воображение" же не направленно на вещи химерические, невозможные и недостижимые. Воображение - хрупкий, пустой внутри тростник.

“В Тоскане из тростника делают подпорки кроватей, дабы обозначить, что здесь снятся пустые сны и что здесь пропадает большая часть жизни, что здесь теряется много полезного времени, а именно утреннего, ведь тогда ум трезвый и отдохнувший, и тело также способно опять взяться за новые труды. Притом там же получают многие пустые удовольствия, умом воображая вещи невозможные, а телом вкушая те удовольствия, которые часто становятся причиной потери жизни. Вот почему и берут для таких подпорок тростник” (Ох. А, 29 об. = R. 676).

Химерическим сновидением была для Леонардо, лева в магию. Нападая на веру в магию, в сверхъестественный дар "вызывателей духов", последовательно опровергая то, что позднее получило наименование спиритизма, Леонардо утверждал, что “некроманты и заклинатели” стоят “на вершине глупости” (W. An. I, 13 об., стр. М). “Из речей человеческих глупейшей должна почитаться та, которая распространяется о суеверии некромантии” (W. An. В, 31 об., стр. 15). Некромантия — “знамя и ветром развеваемый стяг”, “вожак глупой толпы” (там же).

Кого же конкретно мог иметь в виду Леонардо? Биограф Марсилио Фичино, Джованни Кореи уверяет, что этот земляк и старший современник Леонардо да Винчи “имел исключительный, божественный дар магии, изгонял и обращал в бегство злых демонов и многие души умерших” и вместе с тем “повсюду был ревностнейшим поборником религии” и “непримиримым врагом суеверия”.По свидетельству Пандольфини (в его письме к Донато Аччьяйоли, написанном на рубеже 50-х и 60-х годов XV в.), у греческого ученого Иоанна Аргиропула, жившего во Флоренции, нередко велись беседы “по обычаю перипатетиков”, на прогулках; во время одной из них возник “опор трудный и вместе с тем тонкий, а именно — приветствовал ли ангел Гавриил деву Марию телесным или бестелесным голосом”. И позднее во Флоренции продолжала держаться вера в сверхъестественное. О Савонароле известно, что по целым часам он занимался вопросами: как ангелы производят видения в уме человека, как слышатся сверхъестественные голоса, и тому подобное. Мысли, которые составились у него по этому предмету, рассеяны в его проповедях, в посланиях, во всех его трудах. Но в “Рассуждении об истинности пророчеств”, опубликованном в 1497 г., он собрал их все вместе, чтобы сделать из них нечто вроде научного трактата.

Показательным является и сочинение младшего современника Леонардо да Винчи, Агостино Нифо из Сессы (Suessanus, 1473—1546), автора сочинения “О демонах”." Правда, вопросы о том, как духи “разговаривают и общаются друг с другом”, и о том, как “один повинуется другому”, он предоставлял решать теологам, тем не менее сам был убежден, что маги способны делать людей невидимыми, ссылаясь на авторитетное для него свидетельство инквизитора Падуи.

"Может ли дух говорить или нет?", — спрашивал Леонардо. “Дух не может производить звука голоса без движения воздуха, а воздуха в нем нет, и он не может выгонять его из себя, коль скоро он его не имеет. А если он хочет приводить в движение тот воздух, по которому он разлит, то необходимо ему увеличиться в объеме, а этого он сделать не может, не имея пространственной величины"

Еще раньше Леонардо писал: “Не может быть голоса там, где нет движения или биения воздуха; не может быть биения воздуха там, где нет соответствующего орудия; не может существовать бестелесного орудия. Если это так, дух не может иметь ни голоса, ни формы, ни силы. А если он примет тело, то не сможет проникать или входить туда, где входы заперты. И если бы кто сказал, что дух принимает тела различных форм посредством скопления и сжатия воздуха и посредством такого орудия говорит и движется с силой, на это я отвечаю: там, где нет сухожилий и костей, не может быть силы, и она не может быть приводима в действие ни в одном из движений этих воображаемых духов”. И в заключение Леонардо восклицает: “Беги от учений таких умозрителей, ибо их доводы не подкрепляются опытом” (В, 4 об., стр. 20).

Ту же мысль, сжатую до предела, находим в другой рукописи: “О математики, пролейте свет на это заблуждение! Дух не имеет голоса, ибо где голос, там тело, а где тело, там заполнение места, что мешает глазу видеть предметы, находящиеся за подобным местом” (С. А., 190 об., стр. 19).

Леонардо посвятил длинное рассуждение доказательству невозможности бестелесных духов (W. An. В, 30 об.—31 об., стр. 17—19). Интересно проследить, какон постепенно разъясняет, что для бестелесных духов нет места в природе. Если допустить, что дух, занимая пространство, не связан ни с каким телом, то такое бестелесное пространство есть пустота. Но пустоты в природе не может быть, следовательно, это место немедленно заполнит окружающая его стихия и вытеснит духа к “небу”.

Если допустить, что дух “облегчается” в тело той стихии, в которой он находится, получает, например, “воздушное тело”, то он либо сделает этот воздух более легким и увлечет его опять-таки вверх, либо "растечется" в воздухе, утратив свою природу. “Такое воздушное тело, принятое духом, — добавляет Леонардо, — оказалось бы проницаемо для ветров, которые постоянно разъединяют и разрывают связные части воздуха, крутя и вертя их в остальном воздухе”. И со свойственной ему динамической выразительностью Леонардо рисовал судьбу несчастного духа, “разлитого в воздухе” и разрываемого ветрами: он “оказался бы расчлененным или, вернее, рассеянным и раздробленным вместе с рассеянием воздуха, в котором он разлит” (W. An. В, 31, стр. 19).

Трезвость, с которой Леонардо подходил к вере в духов, примечательна не только на фоне его времени, но и времени более позднего. Нельзя забывать, что магические представления продолжали упорно держаться на протяжении всего XVI в. Достаточно вспомнить имена Кардано и Парацельса. Что сказал бы Леонардо о тех повествованиях, которые в изобилии встречаются в автобиографии Джироламо Кардано, — о том, например, как в комнату этого ученого пришел таинственный гость? “В ночь на 13 августа 1572 года, — писал Кардано, — у меня горел свет, а я еще бодрствовал, ибо не было и второго часа ночи; вдруг я услышал справа от себя страшный шум, как будто разгружали телегу, нагруженную досками, — шум этот шел от входной двери в мою спальню; я смотрю и вижу, что из комнаты, где спал мальчик-слуга (дверь была открыта), входит крестьянин. Я с напряженным вниманием стал всматриваться в него, он же, едва переступив порог двери, сказал: „Те sin casa" и, сказав это, исчез. Ни голос его, ни лицо не были мне знакомы, и я не мог понять, что значат эти слова и на каком они языке”. Кардано отказывается объяснять подобного рода вещи, признаёт, что плечи его “недостаточно сильны, чтобы вынести такую тяжесть”, и советует “обратиться к богословам”. Он довольствуется тем, что рассказал “истинную правду”.

Царство “обманчивых мысленных наук” (bugiarde scientie mentali) — царство ненавистного Леонардо крика. “И поистине всегда там, где недостает разумных доводов, там их заменяет крик, чего не случается с вещами достоверными. Вот почему мы скажем, что там где кричат, там истинной науки нет” (Т. Р., 33, стр. 9). В “путанных и лживых рассуждениях — науками их назвать нельзя — споры всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук” (Т. Р., 16, стр. 642). Здесь полная противоположность математике, где “всякое возражение” разрушается путем доказательства и приводится к “вечному молчанию” (Т. Р., 33, стр. 10). Таково же вечное молчание картины, “немой поэзии”, обращающейся к самому “благородному чувству”, зрению, — “поскольку ее исполнители не умели заявить о ее правах, она оставалась долгое время без адвокатов; ведь она не говорит, а показывает себя и ограничивается происшедшим; поэзия же завершается словами, которыми она по свойственной ей бойкости сама себя восхваляет” (Т. Р., 46).

“Мысленные вещи, не прошедшие через ощущение, пусты и не порождают никакой истины, разве только обманчивую; и коль скоро такие рассуждения рождаются от скудости ума, то бедны всегда такие умозрители, и если они родились богатыми, то умрут бедными к старости, так что кажется, будто природа мстит тем, кто хочет делать чудеса,— они будут владеть меньшим, чем другие люди, более спокойные (piu quieti)”.

Такая участь ожидает алхимиков, искателей perpetuum mobile и “некромантов”. “И те, кто хотят разбогатеть в один день, долгое время живут в великой бедности, как бывает и вовеки будет с алхимиками, стремящимися создать золото и серебро, и с инженерами, которые хотят, чтобы стоячая вода из самой себя давала движущую жизнь путем постоянного движения, и с некромантами и заклинателями, стоящими на вершине глупости” (W. An. I, 13 об., стр. 14).

Леонардо ставил алхимиков в один ряд с фантазерами, искателями perpetuum mobile. Он презрительно восклицал: “О искатели постоянного движения, сколько пустых проектов создали вы в подобных поясках! Прочь идите с искателями золота!” (Forst. II, 67, стр. 14), Однако вместе с тем он выделял алхимию из числа прочих “тайных наук”. Он не отрицал, что алхимики эмпирически нашли много полезных веществ, а это заслуживает “бесконечных похвал”. “И они заслуживали бы их еще больше, — продолжал Леонардо, — если бы не были изобретателями вещей вредных, таких, как Яды и другие подобные разрушители жизни и ума, какового они не лишены, хотя и стремятся, с великими стараниями и ухищрениями, создать не наименее благородное, а самое превосходное произведение природы, то есть золото, которое есть подлинное детище солнца, в большей мере, чем всякое другое создание, уподобляющееся ему” (W. An. В, 28 об.).

Почему же Леонардо считал химеричной мысль о возможности искусственного создания золота? Он руководился положением, что человек не в состоянии создавать “простые вещества” природы. “Природа, — утверждал" он, —не меняет обычные виды (le ordinarie spezie) вещей, его созданных, так, как меняются с течением времени вещи, создаваемые человеком, величайшим орудием природы (massimo strumento di natura), ибо природа простирает свою мощь лишь на произведение простых веществ, тогда как человек из таких простых веществ производит бесконечное множество сложных, не имея возможности создавать что-либо простое, кроме разве себя самого, т.е. своих детей. И в этом мне будут свидетелями старые алхимики, которым никогда — ни случайно, ни путем сознательного эксперимента — не удавалось создать даже мельчайшей вещи тех, которые могут быть созданы природой” (W. An. В, 28 об.).

Таким образом, человек лишен возможности создавать “простые вещества”, но в качестве “величайшего орудия природы” он способен продолжать ее дело, искусственно создавая бесконечное множество сложных веществ, которых в природе нет.

Леонардо признавал существование большого числа простых или первичных веществ. Это явствует из его реплики: “Лживые толкователи природы утверждают, что ртуть есть общее семя всех металлов, не памятуя о том, что природа разнообразит семена соответственно различию вещей, которые хочет произвести в мире” (С. А., 76 об. а, стр. 14).

Но какие основания были у Леонардо относить именно золото к числу “простых веществ”? Видимо, он основывался на том, что “ни одна созданная вещь не является более долговечной, чем золото”. Золото “не подвластно разрушению огнем, который простирает свою власть на все прочие сотворенные вещи, обращая их в пепел, стекло иди дым”.

Леонардо приглашает убедиться в том, что природные условия возникновения золота не воспроизводимы в лаборатории, где главный агент операций — огонь, что для возникновения золота не требуется ни алхимической ртути, ни алхимической серы. “И если бы все же бессмысленная скупость привела тебя к подобному заблуждению, почему не пойдешь ты в горные рудники, где такое золото производит природа, и там не сделаешься ее учеником? Она наверняка исцелит тебя от твоей глупости, показав, что ни одна из вещей, делаемых тобою в огне, не будет той, которыми она сама пользуется для произведения золота. Нет здесь ни ртути, ни какой-либо серы, ни огня, ни иной теплоты, кроме теплоты природной, живительницы мертвого мира, которая покажет тебе ветвления золота в лапислазури или ультрамариновой сени — краске, не подвластной огню. И внимательно рассматривая эти ветвления золота, ты увидишь на концах их, что они медленно и постепенно растут и обращают в золото то, что с ними соприкасается. И заметь, что здесь-то и обитает растительная душа, произвести которую не в твоих силах” (W. An. В, 28 об., стр. 15).

Позднее Леонардо писал: “Не хвались, умозритель, что ты постиг вещи, которыми обычно природа управляет сама, но радуйся, если познал цель тех вещей, которые предначертывает твой ум (il fine di quelle cose che son disegnate dalla mente tua)” (G, 47).

Сопоставление противоположностей дает иногда огромные преимущества в отношении наглядности и доходчивости. Попробуем воспользоваться этими преимуществами.

“Все наше познание начинается с ощущений”,—заявлял Леонардо (Тr., 20 об., стр. 10). “Во всяком учении следует начинать с более известного нам”. “Та часть этой науки, которая относится к чувственно-ощущаемой субстанции, в порядке познания предшествует той части, которая относится к субстанции, не воспринимаемой ощущением. Ведь чувственно-ощущаемая субстанция лучше нам известна, чем неощущаемая, поскольку она ближе к ощущению, с которого мы начинаем познание, а как сказано выше, всегда следует начинать с более известного”. Кто говорит это? Опять Леонардо? Нет, Джироламо Савонарола.

Еще одно сопоставление. “Многие будут считать себя вправе упрекать меня, указывая, что мои доказательства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, заслуживающих великого почета, согласно их незрелым суждениям; они не замечают, что мои дела родились из простого и чистого опыта, который есть истинный учитель”. Так говорит Леонардо (С. А., 119 об. а, стр. 24). Обратимся к другой цитате. “И так как в этой книге мы хотим рассуждать только на основании разума, мы не будем ссылаться ни на какой авторитет и будем поступать так, как если бы никому на свете не следовало верить, сколь бы мудр этот человек ни был, а будем верить одному лишь естественному разуму (ragione naturale)”. Леонардо? Нет, опять Савонарола.

Считать ли единомышленниками Леонардо да Винчи и Савонаролу только на том основании, что оба повторяли старый, очень старый тезис Аристотеля — “все наше познание начинается с ощущений”? Разумеется, нет, потому что нужно иметь в виду не только то, с чего познание начинается, но и то, к чему оно ведет.

Вот путь познания по Савонароле: “Нам следует посредством видимых вещей восходить к невидимым, потому что все наше познание начинается с ощущения (ogni nostra cognitione comincia dal senso), познающего лишь внешние акциденции тел, тогда как интеллект наш, благодаря свойственной ему проницательности, доходит до самого существа природных вещей и от рассмотрения их возносится к познанию вещей невидимых и нематериальных”.

В отличие от Аристотеля, который учил о познании общего через посредство единичного чувственного представления, об усмотрении этого общего в чувственной “фантасме”, Савонарола уводил мысль от чувственного к “невидимым предметам”, подобно Марсилио Фичино, который заявлял в своих письмах, что говоря о Солнце, он интересуется не столько астрономией, сколько “аллегориями божественного”... Леонардо всегда ориентировал мысль по чувственно-зримому.

Философия опыта у Леонардо была в основе своей философией эксперимента. В этой философии можно проследить воздействие двух традиций. Во-первых, эксперимент Леонардо был тесно связан с традицией ремесленных мастерских; во-вторых, он не мог не воспринять, в известной мере, как будет видно дальше, и воздействия аристотелевских традиций северо-итальянских университетов.

С еще гораздо большей настойчивостью, чем его предшественники, — Брунеллески, Гиберти и многие другие — Леонардо утверждал, что практическая деятельность техника и художника должна основываться на сознательных обобщениях, на общих правилах. В таком именно смысле нужно понимать его слова, что “наука — полководец, и практика—солдаты” (I, 130, стр. 23). Это значит, что техник, художник, любой homo faber не сможет действовать вслепую, искать решения ощупью. Именно так, а не в смысле превосходства созерцания над практикой, нужно понимать приведенный афоризм, и так же — другой фрагмент, озаглавленный: “О заблуждении тех, кто пользуется практикой без науки”.

“Влюбленные в практику без науки, — писал Леонардо, — словно кормчий, ступающий на корабль без руля или компаса; он никогда не уверен, куда плывет, Всегда практика должна быть воздвигнута на хорошей теории...” (G, 8, стр. 23).

Та же мысль сквозит и в наброске будущего труда: “Тебе необходимо написать о теории, а потом о практике” (В. М., 171, стр. 23). Еще резче связь теории и практики подчеркнута в словах: "Когда будешь излагать науку о движениях воды, не забудь под каждым положением приводить его практические применения, чтобы твоя наука не была полезна" (F, 2 об., стр. 23).

Нет указаний на то, что Леонардо написал или собирался написать какой-либо общий трактат о научном методе, что-либо подобное “Новому органону” Френсиса Бэкона или “Рассуждению о методе” Декарта. Но это не значит, что в записных книжках Леонардо нет высказываний о науке и научном методе. Эти высказывания встречаются в его рукописях не только в виде фрагментарных самостоятельных афоризмов, но чаще всего вкраплены в специальные естественнонаучные рассуждения. Позднейшие “антологии” отрывков из записных книжек Леонардо, рассчитанные на широкий круг читателей, дают поэтому недостаточно адекватное представление о своеобразии его мышления. Мысли великого итальянца неизбежно “атомизируются”, разъединяются и превращаются в самостоятельные афоризмы. Философские высказывания приобретают характер наставительных заявлений “с кафедры”, не терпящих возражения, хотя на самом деле они были по большей части плодом глубокого раздумья “наедине с собой” по поводу конкретных, очень конкретных проблем. Сам Леонардо как будто оправдывал подобные отступления, говоря: “Не следует порицать, когда вносят в ход рассуждения некое общее правило, родившееся из ранее приведенного рассуждения” (В. М., 32-s”o6., стр. 143). Это замечание вкраплено в рассуждение о коленчатых весах.

Леонардо часто повторял: “Природа причин становится явной из их действий, а из причин становится явной природа действий” (В. М., 82 об., стр. 287), В только что приведенном тексте этот тезис был вкраплен в рассуждение о законах отраженного удара. Тот же тезис Леонардо, живя в Милане, мог прочитать в предисловии к “Перспективе” Пекама, изданной Фацио Кардано. Как мы уже знаем, в рукописях Леонардо сохранился итальянский перевод этого предисловия. У Пекама сказано: “... nunc effectus ex causis, mine ex eitectibus causas conclustmus”, у Леонардо: “...alcuna volta conchiudendo gli effetti per le cagioni, e alcuna volta conchiudendo le cagioni per li effetti” — “... иногда заключая о следствиях из причин, а иногда заключая о причинах из следствий” (С. А., 103).

Ту же формулу Леонардо включил в черновик пояснительной записки к представленной им модели купола Миланского собора: “...то выводя действия из причин (cagioni), то подтверждая разумные основания (ragioni) опытами” (С. А., 270с).

Как лейтмотив, этот тезис вплетается в ткань конкретных рассуждении. О характере и свойствах ветра можно судить по дыму, выходящему из пушки, или пыли, вздымаемой этим ветром, по флагам кораблей, развевающимся “по-разному”, так как “все эти следствия на опыте раскрывают нам природу своих причин”. “Мы видим, как в море одна часть воды испытывает удары, а другая нет, и подобное же происходит на ровных берегах и отмелях рек, — пыль летит яростно в одном месте, а в другом не летит вовсе” (С. А., 270 об. а, стр. 477-478).

Или вот заметка о полете птиц: “Здесь из причин можно усматривать последствия действий”, т. e. из тех или иных положений птиц заключать о проистекающих отсюда движениях. “Крылья, с одной стороны простертые и с другой подобранные, показывают, что птица опускается круговым движением вокруг подобранного крыла. Крылья одинаково подобранные показывают, что птица хочет опуститься вниз по прямой” (С. А., 66а, стр. 541). Два небольших рисунка с энергично обозначенными направлениями движения иллюстрируют тезис (см. стр. 73).

Сближение причины (cagione) и разумного основания (ragione) в приведенном отрывке из записки о миланской модели — не простая игра созвучиями. Для Леонардо оба понятия были тесно связаны: открыть “причину” значит открыть “разумное основание”, т. e. закономерность явления.

Метод Леонардо был прекрасно определен им самим в следующем отрывке, посвященном механике: “Сначала я сделаю некий опыт, прежде чем пойду дальше, ибо мое намерение сначала привести опыт, а затем посредством рассуждения доказать, почему данный опыт вынужден протекать именно так. И в этом истинное правило того как должны поступать изыскатели естественных действий. И хотя природа начинает с причины (ragione) и кончает опытом, мы должны идти обратным путем, начиная (как я выше сказал) с опыта, и с ним изыскивать причину” (Е, 55, стр. 164).

Леонардо не нужно было переворачивать груды огромных фолиантов, чтобы найти формулировку подобных же принципов, восходящих к античности, и в частности к Аристотелю. Эти идеи носились в воздухе, были общеизвестными. Указания Аристотеля повторяли его комментаторы в Падуе, Павии, Болонье. Другое дело, что аристотелевские формулы чаще всего оставались у них догмами, а не руководством к действию.

Аристотель, как известно, различал доказательство, идущее от причины или от основания к следствию, т. е. знание “почему” (Sioti), и доказательство, идущее от следствия, от наличного факта, к его причине, т. е. отправляющееся от знания, что “это именно так” (oxi). Первым видом доказательства пользуются математические науки, вторым — науки, основанные на чувственном восприятии. Уже у античных медиков (Гален), а позднее у средневековых медиков Востока и западной Европы это различие было поставлено в связь с применявшимися у греческих геометров понятиями синтеза и анализа, compositio et resolutio. Минуя промежуточные исторические этапы, достаточно указать, что североитальянские аристотелики времен Леонардо хорошо знали эти различия, а во второй половине XVI столетия Якопо Дзабарелла, (1533—1589) разработал подробную теорию resolutio еt conxpositio, пути от чувственно-данных следствий к их причинам и обратного пути от гипотетически утверждаемых причин к их следствиям.

Опыты, по Леонардо, нужны потому, что неизвестны причины (cagioni), разумные основания (ragioni) явления. Если бы они были известны, опыты стали бы ненужными. Леонардо писал: “Нет действия в природе без. разумного основания (ragione)", постигни его, и тебе не нужен опыт”(С. А., 147 об. а, стр. 253). Невольно вспоминается заявление Сальвиати, одного из участников знаменитого “Диалога” Галилея. При обсуждении вопроса, упадет ли камень в одно и то же место корабля, когда этот корабль неподвижен и когда он движется с какой угодно скоростью, Сальвиати заявляет: “Я и без опыта уверен, что результат будет такой, как я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал...”. В другом своем произведении Галилей говорил, что “познание одного единственного действия из его причин позволяет уму постигать и другие действия и быть уверенным в них без необходимости прибегать к опытам”.

В таких случаях, когда причина известна, опыт может являться лишь дополнительным поверочным испытанием уже известного “закона” (ragione) или, вернее, его наглядной, убеждающей иллюстрацией, его “показом”, “демонстрацией”.

Dimostrazione для Леонардо это прежде всего показ общего правила на частном примере. Dimostrazione означало у него также подведение частного случая под общий ранее известный закон, со ссылками на соответствующую книгу и положение, где он был (или должен был быть) формулирован.

В таком же смысле употреблялось у Леонарда и слово prova. Но prova означало также “испытание”, экспериментальное выяснение результата, который нельзя предвидеть, который еще неизвестен, т. е. то, что мы называем “пробой”.

Если “причина” неизвестна, одного опыта недостаточно для ее выяснения, утверждал Леонардо. Нужно научиться понимать, как опыты обманывают тех, кто не постиг их природы, ибо “опыты, часто казавшиеся тождественными, весьма часто оказывались различными” (I, 102 об., стр. 226). Леонардо требовал производить опыт два, три раза или больше, прежде чем вывести общий закон (ragione). “Но раньше, чем ты выведешь из этого случая общий закон, произведи испытание два или три раза и посмотри, дают ли испытания одинаковые результаты” (А, 47, стр. 207). Так говорил Леонардо применительно к экспериментальному исследованию вертикальной нагрузки. В другой раз, применительно к исследованию законов падения тел, он выдвигал аналогичное требование: “И такой опыт должен производиться много раз, дабы какое-нибудь случайное обстоятельство не помешало этому доказательству или не исказило его, ибо опыт может оказаться ложным и обмануть или не обмануть экспериментатора” (М, 57, стр. 251).

Термин “закон природы” еще не установился во времена Леонардо и не получил еще широкого распространения. В значении закона природы Леонардо пользовался термином regola (правило). Так, он называл необходимость “вечным правилом природы” (Forst. III, 43 об., стр. 11). Выражение “закон природы”, как будет видно дальше, еще сохраняло у Леонардо некоторый фигуральный оттенок. Один из отрывков, посвященных рычагу (С. А., 153 об. d, стр. 148), заканчивается торжественными словами: “И это отвечает правилам природы, а потому не может быть избегнуто”.

Опыт не есть простая констатация того или иного эмпирически данного явления. Опыт приводит к познанию явления в его необходимости. По словам Леонардо: “Опыт, посредник между искусной природой и родом человеческим, учит нас тому, что совершает среди смертных природа, понуждаемая необходимостью, и что она не может совершать иначе, как тому учит разум, ее кормило” (С. А., 86а, стр. 150).

“Природа не нарушает свой закон — non rоmре sua legge” (E, 43 об.). Она “понуждается разумом своего закона, который живет внутри нее” (in lui infusamente vive, С, 23 об.). “Необходимость—наставник и опекун природы. Необходимость — тема и изобретательница природы, и узда, и вечный закон” (Forst. III, 43 об., стр. 11). “О дивная справедливость твоя, первый двигатель, — восклицал Леонардо, — ты не захотел ни одну силу лишить строя и свойств необходимых ее действий!” (А, 24, стр. 294).