РАССУЖДЕHИЯ И ДОКАЗАТЕЛЬСТВА. 7

Что касается влияния заметок Леонардо чисто научного ха­рактера на исследования в области физики и естествознания в XVI в., то его можно заметить в отдельных случаях, но нельзя установить его размеров. Кардан, Бернардино, Бальди, Тарталья и Бенедетти черпали из рассеянных по всему свету рукописей и даже совершили плагиата из них, как это удалось доказать в отдельных случаях Пьеру Дюгему [См. соответствующие главы у Дюгема в Etudes и Origines]. Но согласно всему сказанному нами, мы вряд ли можем причислить научные исследования Леонардо к прямым предшественникам исследований. Галилея, Декарта, Стевина и Роберваля, как это делает названный французский физик, натурфилософ и историк механики. Установленные им заимствования и плагиаты действуют ошеломляюще, но для истории развития естественных наук они имеют небольшое значение. Мы оставляем совершенно в стороне критику Эрнста Маха, утверждающего, „что если такие сокровища передаются преемнику, то последний все же должен самостоятельно приобрести их" [Mechanik, стр. 81. Сметам же критику Махом взглядов Дюгема. Кроме того, SoImi, Fonti, стр. 24 и след.]. Наши исследования по критике стиля Леонардо показали нам, что бегло написанные или же отягощенные балластом фантазии заметки художника можно понять лишь тогда, когда уже знаешь решение его задач или когда освобождаешь их от всех побочных элементов его способа изложения. А это возможно лишь в том случае, если находишься в научном и хронологическом отношении на критической дистанции от личности и от научной деятельности художника и относишься к ним соответствующим образом. Что названные математики чинквеченто не поступали так, об этом свидетельствует тот факт, что они заимствовали из трудов Леонардо столько же заблуждении, сколько истин. Если тот или иной из них вычитал из рукописей Леонардо законы рычага и наклонной плоскости, принцип виртуальных перемещений или понятие работы, мысль о невозможности „perpetuum mobile", знакомство с законом инерции, капиллярностью и т.д. и если в отдельных случаях Галилей, Декарт и Стевин примыкают к указанной традиции, то все же это только частные явления, побочные обстоятельства в том коренном обновлении, которое испытало естествознание в XVII в. благодаря своим величайшим представителям. Для удачного решения главных задач механики, начатого Леонардо в отдельных случаях, хотя и робко, под влиянием средневековых трудов, необходимо было еще возрождение диалектики, ни малейшего следа которого не встречается в трудах Леонардо. Естествоиспытатели должны были еще научиться быть меньше поэтами и желать меньше казаться чародеями; они должны были научиться выводить из естественных посылок необходимые заключения по железным законам логики, а не по прихотям фантазии; научиться сопротивляться путем дисциплинирования мысли соблазнам эффектных и мнимых аналогии; менее высоко ценить опыт „ex multis memoriis" и находить адекватное выражение своим мыслям. Конечно, на Леонардо можно смотреть и им можно восхищаться как хранителем значительной научной традиции, но в истории естественных наук, как экспериментальных, так и описательных, труды его, состоящие из гениальных интуиции и странных фантазий, носят эпизодический характер, поскольку история решений проблем немыслима без истории методов. „Ces decouvertes la ont du etre refaites sur nouveaux frais" („Открытия эти должны были быть сделаны наново") [Р. Duhеm, Leonard de Vinci et la composition des forces concourantes, в Bibliotheca Mathematica, 3 серия, т. IV, Лейпциг 1903]. Зато они во многих отношениях характерны, симптоматичны, ибо они обнаруживают нам страстное стремление нового времени к приобретению сведений, чтобы добиться познания, и раскрывают перед нами как своим состоянием, так и своей формой хаос, внесенный стихийным, юношески бурным вторжением жизни в далекое от мира уединение ученых кабинетов. Наконец, они показывают нам сумятицу, царившую в умах, которые стремились уничтожить при помощи „свободного исследования" книжную и цеховую науку и которые, однако, находились еще во власти схоластической догматики и неоплатоновской мистики. Труды Леонардо представляют крайний и последний результат традиции известных кругов, присвоивших себе плоды чистой науки и использо­вавших их в практическом отношении для формирования стиля и определенного духовного направления. В среде художников и практиков, творчество которых определялось столько же интуицией, сколько математическими вычислениями, возникла и развилась до последнего предела идея, господствовавшая над умом Леонардо, именно, убеждение в равноценности искусства и науки как средства познания, и понимание личного переживания как общей основы их обоих. Поэтому „experientia" у них, как и у Леонардо, есть не научный, очищающий грубый опыт, эксперимент, но сам этот опыт, само это переживание. Для этой категории мыслителей и исследователей создание эффектных образов равноценно образованию и формулированию понятий. Их программу и выражает стремление Леонардо „создать фикцию, означающую нечто большое" [Ms. Ashburnham, fol, 19 v.]. При этом имеется в виду не рационалистическое сопоставление мертвых аллегорий, как его любило средневековье, а создание живых символов, т.е. образов, материальная форма которых образует одно неразрывное целое с их духовным содержанием.