РАССУЖДЕHИЯ И ДОКАЗАТЕЛЬСТВА. 5

Но зато ритором и софистом является он нам там, где недостаточные наблюдения, поспешные выводы и торопливое мышление ставят ложные доводы на службу ложных предпосылок теоретического характера. Таким Леонардо выступает перед нами в тех случаях, где он становится на почву чисто теоретического мышления, где он философствует и спорит с философами. Тогда его изложение красноречиво, но не доказательно, как у закоснелого ритора, мысль которого гибка, а мимика — патетична. Лучшие примеры этого дает нам его эстетика в первой части „Книги о живописи", в тех местах, где он обсуждает вопрос о целях, средствах и границах искусств. Когда Леонардо, например, хочет доказать, что живопись — наука, потому что, как и геометрия, она имеет дело с поверхностями; или что она полезнейшее из всех искусств, потому что ее легче всего передать другим; что она выше поэзии, потому что она лучше изображает; или когда он устраивает спор между живописцем, поэтом и музыкантом об относительном достоинстве их искусств и об их сходствах и различиях и доказывает превосходство живописи над скульптурой тем, что „скульптор выполняет свои работы с большим телесным напряжением, между тем как живописец делает свои работы с большим духовным напряжением", то в этом случае — равно как и во многих других — нет такой диалектической уловки, такого софистического приема, такой адвокатской увертки, которыми пренебрег бы Леонардо. Мы не намерены вскрыть здесь сделанные им логические ошибки, мы только в общих чертах укажем на произвольные предпосылки, на грубые переходы от общего к частному и, наоборот, от аргумента „ad rem" („по существу дела") к аргументу „ad hominem", на смешение понятий и представлений, на всякого рода отступления и ухищрения, приводящие его к вздорным результатам, которые находятся в явном противоречии с его собственным творчеством и его собственной жизнью [См. по поводу итого краткие, но меткие замечания в статье Б. Кроче, Leonardo filosofo.]. Нас скорее интересует здесь тот факт, что чем более Леонардо (очевидно, bona fide) пользуется этими диалектическими уловками, тем более в своем изложении он переходит от риторики к пафосу. Подобно тому как ритор взвинчивает сам себя и придает своим аргументам нехватающую им внутреннюю силу тем, что заставляет свой голос звучать громче и разнообразит свою мимику, так и Леонардо начинает говорить торжественнее там, где его доказательства слабы, и пользуется самыми сильными средствами, чтобы быть увлекательным и блистательным там, где он не может быть убедительным. Это происходит совершенно инстинктивно. Его рассуждения поэтому принимают то характер прямого обращения к читателю, то драматического спора между воображаемыми противниками, то лирического фантазирования, то афористических изречений и эмфатической фразеологии. Это тот самый тон, который господствует у философов искусства чинквеченто, создающих свой стиль по образцу прозы адвоката и политика, а не по образцу диалектики философа-популяризатора Цицерона. В таких местах его труда речь Леонардо перегружена лексическими и синтаксическими латинизмами и уснащена всякого рода уловками и увертками, насилующими разум и искреннее чувство, чтобы усилить патетическую сторону фразы [См. первую часть „Книги о живописи". Достаточно одного какого-нибудь раздела, например, § 23, изд. Людвига, стр.42, чтобы встретить примеры всех этих особенностей риторической прозы художника.]. В таких местах мы видим, как художник и исследователь, шествующий обыкновенно с францисканской простотой по миру искусства и науки, надевает котурны, и мы слышим его декламаторскую речь, скорее назойливую, чем убедительную.

Если Леонардо является нам здесь в виде ритора, то в других, не менее характерных местах своего труда он выступает перед нами как маг. Значительная часть его фрагментов написана в пророческом стиле, излагающем и возвещающем в таинственном тоне разгаданные тайны человека и природы [См. собрания пророчеств у Рихтера, т. II, стр. 352—353; Sоlmi, Frammenti, стр. 349—386. На немецком языке у Герцфельда, стр. 254 и след.]. Маг и мистик, алхимик и фантазер, занимающие в его личности немало места, создают здесь при помощи аллегорий и апокалиптических видений его стиль и его форму изложения. Он сам говорит нам, что эти его пророчества преследуют только этические цели, так что в фрагментах этого рода мы должны видеть продолжение средневековой апокалиптической литературы, преследовавшей с помощью живописи и популярной литературы и науки те же просветительные и поучительные цели [„Покажи сперва преступления, а затем наказания философских вещей", т.е. существ, выступающих в виде символов и аллегорий (людей, растений и животных)]. Многое в этих фрагментах представляет фразу и позу, но многое является непосредственным выражением индивидуальности художника и субъективности его способа воззрения и познания. Действительно, наибольшая часть его видений представляет лишь личное, этическое толкование наблюдавшихся им фактов в мире людей и животных и в неорганической природе [Он классифицирует пророчества следующим образом: 1) о вещах животных, 2) иррациональных (существ), 3) растений, 4) церемоний, 5) обычаев, 6) (человеческих) учреждений и законов, 7) неестественных вещей.]. Он излагает пережитое им в форме видения точно так, как это делали пророки, а иногда и Данте. Поэтому такие заметки нашего художника следует рассматривать не как пустую словесную игру, а как символы то чисто личного, то вполне всеобщего характера, или же как выражение его художественной и этической впечатлительности.