НАУЧHОЕ ВОСПИТАHИЕ ЛЕОHАРДО ДА ВИHЧИ. 10

И здесь мы видим, что там, где прекращается передача наблю­даемых фактов и должно наступить исследование организма, его функций и жизненных явлений, там начинается игра фантазии Лео­нардо, охотно повторяющего россказни бестиариев и рассматри­вающего и изображающего животное как индивид, как аллегорию, т. е. как произведение искусства. С другой стороны, его занимает также практический результат, и он наблюдает птиц для того, чтобы построить летательную машину, а не ради их самих.

Те самые эмоциональные, художественные и научные потреб­ности, которые привели Леонардо к исследованию организма и жизни животных, а также его, руководимая смутным представле­нием о какой-то гармонии природы, страсть к отыскиванию ана­логий привлекли его внимание к сравнению организмов животных между собой и к выяснению анатомических отношений между жи­вотными и человеком. Сравнительной анатомией он занимался под влиянием мотивов эмоционального порядка. Действительно, как иначе объяснить то обстоятельство, что он занимался, главным образом, сравнением строения лошади со строением человеческого тела, желая установить сходство и различия у каждой их кости, у каждого их мускула и т.д.? В основе его затеи „показать различия, существующие между человеком и лошадью, а затем аналогичным образом между ним и другими животными", не лежит никакого научного принципа [Riсhtеr, т. II, стр. 120]. Как дитя Ренессанса, он отыскивает сродство между человеком и лошадью - вследствие их ,,nobilta" (благород­ства); и так как он находится под влиянием этой эстетически аффективной концепции, то он не понимает, что с помощью такого сравнительного описания он может дать только беспорядочный перечень составных частей различных организмов, а не установить их реальные сходства и различия.

Он догадывается, что движения членов у человека и у животных подчиняются законам механики, но прежде чем отдаться изучению их, он торопливо обобщает свою догадку и начинает уже видеть перед собой вместо организмов только механизмы. Строго огра­ничив каждое отдельное физиологическое явление, он исследует причины и следствия его с точки зрения полезности; при этом графическое изображение тела дает полное удовлетворение его стремлению к познанию целокупного явления, а мистическое виде­ние вечной гармонии всех объектов природы — подтверждение пред­чувствуемых им отношений между индивидом и целым. И все это совершается не в логической связи, но от случая к случаю, не в порядке систематического построения, а нанизывания друг на друга внешних фактов [Многочисленные свидетельства в пользу точки зрения полезности, с которой Леонардо объясняет биологические явления, содержит вышеназванная „Anatomia" особенно стр. 75, 76, 77 и passim. См., кроме того, Rаdl, цит.соч. Хорошие при­меры встречающихся у Леонардо объяснений по аналогии приводит Рихтер, т. II, стр. 179. См. об этом Ф. Боттаци, цит. соч., стр. 213 и след. Мы еще вернемся в дальнейшем к этому явлению].

Этому способу исследования соответствуют также ботанические изыскания Леонардо, и так как стимул их тот же самый, то и результаты получаются аналогичные. Все первые работы Леонардо по живописи свидетельствуют, как было сказано, о неизменной любви начинающего мастера к растительному миру. От своей дея­тельности наблюдателя-живописца он переходит таким же об­разом, как и в случае анатомии, к более глубокому и подробному исследованию, которое далеко превосходит требования искусства, не покидая, однако, окончательно и решительно области его. Посте­пенно он переходит к анатомическому и физиологическому исследованию растений, проникая от внешних явлений к внутренним. Сперва он собирает правила для живописца, но одновременно с этим открывает законы природы; он устанавливает факты для прак­тики и таким путем открывает неизвестные до того явления. Так, он первый установил определенное правило для расположения листьев, измерил отношения между стволом дерева, его ветвями и ветками; он наблюдал ориентировку растений при росте, обратил внима­ние на связь между числом концентрических колец ствола дерева и его возрастом, описал некоторые явления гелиотропизма и гео­тропизма растений, высказался, правда, очень бегло, об отношении воздуха, света, солнца и воды к росту и питанию растений, не заметив, однако, что отсюда могла вырасти новая наука, но, имея постоянно в виду обратить внимание живописцев на все эти яв­ления [См. соответствующие места у Рихтера, т. I, стр. 205—240].

 При этом он остается всегда лишь наблюдателем не свя­занных между собой фактов. Он не формулирует никаких законов природы, но описывает то, что видит; каузальные отношения всегда толкуются им лишь внешним и телеологическим образом [См. особенно поучительные примеры у Рихтера, т. I. стр. 213, а также от­рывки № 415 и 419]; столь же поверхностный характер носит его классификация растений;  действительно, он описывает их так: „высокие, низкие, богатые и бедные листьями, темные, светлые, красные, направленные вверх или вниз" и сравнивает их друг с другом на основании этих осо­бенностей  [См. Рихтер, т. I, стр. 205].

Так, он сравнивает вишневое дерево с елью, чтобы установить тождественную „природу" их на основании некоторых аналогий в расположении ветвей, аналогий, по принципу и по ре­зультатам похожих на те, на основании которых он сравнивал между собой человека и животных [Ibid., стр. 210]. Но глаз открывает ему при этом вещи, которые не были известны тогдашней книжной науке. Поэтому он все более укреплялся в своем взгляде, что только зрение способно раскрыть тайны природы. Установленные им факты были для него не просто донаучным материалом, но самой наукой, так что глаз является для него „окном, через которое душа рас­сматривает и наслаждается красотой мира"; он — „руководитель астрологии, он создает космографию, он руководит и управляет всеми человеческими искусствами, он направляет людей во все части света, он князь математики, и его науки наиточнейшие науки; он измерил высоту и величину светил, нашел элементы и их расположение" и т. д. [Этот и аналогичные панегирики функция глаза как единственного средства познания мы снова встречаем впервой части „Книги о живописи". Обратим вни­мание на нижеследующее место из платонова „Тимея", показывающее нам, как Пла­тон, при всем своем пpocлaвлeнии глаза, рассматривает его функцию как посредника между созерцанием и философским познанием: „Глаз, как я думаю, дарован" нам в виде величайшего благодеяния; ибо ничего нельзя было бы рассказать из того, что мы сообщаем в настоящее время о вселенной, если бы не могли созерцать звезд, и солнца, и неба. Но теперь вид дня и ночи, месяцев и годичного обращения солнца доставил нам понятие числа и внушил нам представление времени и исследование природы вселенной, благодаря которым мы приобрели науку философии, а боль­шего блага, чем последняя, никогда не было и не будет среди всего того, что боги уделили человеческому роду", (об этом месте см. Dеussеn. Philosophic der Griechen, 1011, стр. 270 и след.). Разница между концепцией Платона и Леонардо очевидна. Мир созерцания для Леонардо не источник познания, но само познание. Такое толкование подтверждается его агностицизмом. Интересно выслушать мнение по этому вопросу Николая Кузанского. В одном прекрасном месте своих Exercitationum, Lib. V, базельское издание, стр. 470, он говорит „In ratione est vis intellectiva: ilia visest ex qua homo acquirere potest artes maechanicas et liberales". („В разуме есть интеллектуальная сила, — та сила, благодаря которой человек может приобрести механические я свободные искусства") или „Oculus carnalis est ut talpae, spiritualis ut aquilae" („Плотский глаз, как глаз крота, духовный, как глаз орла"). Здесь чувствуется совершенно другой дух!].

Это — выражение энтузиазма человека, вышедшего из мистиче­ского полумрака готического ученого кабинета и увидевшего перед собой бесконечное многообразие вещей, но это "также проявление безнадежно одностороннего отношения к действительности и науке. Результатом этого является то, что так называемая универсаль­ность Леонардо есть лишь универсальность рассматриваемой им действительности, а не рассматривающего ее духа, ибо для него все одинаковым образом интересно и познаваемо, раз только его глаз на чем-нибудь остановился. Тот, кто способен понимать и называть математику опытной наукой, доказывает этим, что он совершенно лишен правильного или, по крайней мере, общего пред­ставления о ее сущности и целях. Он, вообще, не может быть математиком. В своих не оставляющих места сомнениям утвержде­ниях Леонардо дает выражение иллюзии, в которой он только укрепляется благодаря открытию и изолированию наблюдаемых им фактов. Мы поэтому не должны брать слишком всерьез пре­увеличения новатора и иметь в виду лишь мотивы их, т. е. мы должны обращать внимание не столько на немногие теоретические или принципиальные афоризмы мастера, сколько на реальные ре­зультаты его деятельности и его метода, ибо только в этом одном он отличается от способа исследования своих предшественников и современников.

Что давали тогда даже самые обширные и обстоятельные труды по анатомии, ботанике и зоологии? Ни сочинения Галена, ни со­чинения Авиценны, Каулиака, Саличето, Ланфранки и Мундино не содержали ни одного анатомического описания на основании наблюдений природы, и рисунки, сопровождающие кое-где {как, например, в „Fasciculus medicinae" Кетама (Ketham)} текст не­многих из тысяч медицинских инкунабул, имеют значение только украшения и не передают картины ни одного диссектированного тела и частей его [Леонардо знал почти всех этих авторов и еще многих других. Они перечи­слены у Sol mi, Fonti, стр. 313, а в алфавитной части его труда подробнее рассмат­риваются отношения Леонардо к каждому из них]. В эпоху, когда знакомство с человеческим те­лом на основании систематического диссектирования тела еще от­сутствовало и казалось почти недостижимым, когда медицина словно висела в воздухе между школьной диалектикой и ремесленной прак­тикой, только точное графическое изображение фактов могло под­готовить почву для изучения явлений. Таково было мнение Лео­нардо, который намеревался „выяснить истинное значение рисунков тем, чтобы одновременно показать способ, каким их можно систе­матически размножать" [В программе своей анатомии]. Тогдашняя наука не могла поставить себе такой задачи. Леонардо справедливо утверждает, что знание человеческого организма путем изображения его и размножения последнего мог дать только живописец, ибо „если ты и любишь это, то отвращение оттолкнет тебя от этого; если же не оно, то страх провести время ночью в сообществе с растерзанными, обез­главленными и ужасно выглядящими трупами; если и это не по­служит препятствием, то мешать будет тебе отсутствие умения правильно рисовать, необходимого для выполнения таких рисунков; а если ты обладаешь этим умением, то оно не будет иметь опоры в знании перспективы или порядка геометрических вычислений и порядка измерения силы и деятельности мускулов и т. д. и т. д." [Richter, т. II. стр. 118.]. Все это дисциплины, которыми тогда владел теоретически и прак­тически только живописец и техник, и лишь вместе с Леонардо они становятся опорой науки. Если сотрудничество художников и исследователей шло до тех пор лишь на пользу искусству, то вместе с Леонардо начинается противоположный процесс, благодаря ко­торому наука получила с лихвой то, что она в свое время ссудила искусству. Союз Леонардо с павийским врачом Маркантонио делла Торре (Marcantonio della Torre), о котором говорит Вазари, пре­следовал другие цели, чем дружба Альберта с величайшими мате­матиками его времени. Так в первые десятилетия XVI в. работал Везалий с одним выдающимся, но неизвестным рисовальщиком над своей „Fabrica corporis humani", в которой действительно искус­ство рисования скромно выступило в качестве неоценимейшего по­мощника науки [О Леонардо и Везалии см. WoIdemar v. Seidlitz, L. d. V., Berlin 1909, стр. 152 и след. и библиографические указания в конце тома. О М. делла Торре, там же и Solmi, Fonti, стр. 273 и след., а также Solmi, L. d. V., Firenze 1900, стр. 188 и след. (оба сочинения изобилуют фантастическими рассуждениями). Относительно „Fabriea" Везалия см. Рот, цит. соч., особенно стр. 130, а библиографи­ческие указания в „La Bibliofilia, Rivista dell`arte antica diretta da Leo S. Olschki", Firenze, год XV, 1914, стр. 347 и след. История анатомических рисунков Шулана (Choulant) устарела после появления вышеназванных исторических трудов. Однако в этих трудах отношения между «Fabrica» Везалия и анатомическими рисунками Леонардо не рассматриваются или же рассматриваются очень поверхностно. Лучший материал в биографическом отношении и со стороны истории искусства дают вышеназванные труды Зейдлица, Уциелли и Сеайля].