ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МОHОЛОГИ СТАРОГО ЭHТУЗИАСТА

Старый Энтузиаст. - Монологи о Ренессансе - Античная красота. - Распятый Прометей новой умственной эпохи. - Благоуханная сердечность в искусстве. - Апокрифические произведения Леонардо да Винчи. - Боде и берлинское «Воскресение Христа». - Верроккио. - Леонардо и Тициан. - Старые и новые биографы Леонардо да Винчи. - Аристотель, Христос и Леонардо. - Юноша.

В одном из тихих, отдаленных от Петербурга углов Европы мне пришлось познакомиться со странным человеком. Он жил в глухом городке, окруженном скалами, занимая небольшую комнату в единственной местной гостинице. Я узнал о его существовании случайно, в разговоре с провинциальным немецким литератором. В течение нескольких минут предо мною обрисовался оригинальный образ не то отшельника, не то фанатика особенного типа. Отыскивая один рисунок старинного итальянского художника, не отмеченный в каталоге известного музея, я невольно выразил досаду сопровождавшему меня литератору. Об этом рисунке я прочел несколько слов у итальянского критика Морелли, и рисунок показался мне, по двум строкам описания, в высшей степени характерным. Увидеть его собственными глазами стало для меня делом чрезвычайной важности: художник, Содома, из плеяды последователей Леонардо да Винчи, отразил в нем, быть может, очень острую мысль, направленную против своей эпохи. Вот заинтересовавшие меня слова Морелли: «Я имел удовольствие открыть замечательную акварель Содомы. Она представляет Диану, которая, в сопровождении своих целомудренных прислужниц, загоняет в лес многочисленную семью сатиров. Это один из лучших рисунков художника». Немецкий литератор тотчас сказал мне, что если этот рисунок, действительно, существует, то подробные сведения о нем я, наверное, могу получить у старого собирателя картин и фотографий, который теперь отдыхает за городом. Он не писатель, не литературный критик, - всего справедливее было бы назвать его мечтателем на старинно-вдохновенный лад. Искусством он занимается, как страстный любитель. Но никто ни может сказать, какому прошлому или современному богу он отдает свой восторг. Изъездив всю Европу, он сохраняет у себя многие сотни лучших снимков с картин старых мастеров, и среди необозримого хаоса этих постоянно пересматриваемых фотографий он чувствует себя легко и свободно. В его зимней квартире стоят многочисленные шкафы прочитанных и изученных книг.

- Обратитесь к нему, - сказал мне немецкий литератор в заключение. - Он, наверно, быстро откликнется на ваш запрос.

Я так и поступил и через два дня получил короткую записку с приглашением приехать и посмотреть искомый рисунок. «Если вы интересуетесь искусством, - писал мне почтенный незнакомец, - вы найдете у меня довольно много брауновских снимков с картин лучших представителей Ренессанса». Я тотчас же взял железнодорожный билет и поехал.

Дорогою я не переставал думать о предстоящем мне знакомстве с человеком, который всю жизнь занимается искусством и даже во время отдыха не расстается со своею коллекциею художественных снимков. Он не нашел для себя бога среди великих мастеров прошедшего времени, но при этом без затруднения дает ответ на всякие частные, специальные вопросы заезжего туриста. И почему он сосредоточил свое внимание на Ренессансе? Что именно волнует его в этой эпохе? Я с нетерпением ожидал прибытия на место.

Через полтора часа я уже поднимался по лестнице гостиницы. Постучавшись в дверь, я услышал довольно сильный, звучный голос, который приглашал меня войти. Ко мне пошел навстречу человек высокого роста, с широкою, седою бородою, с ясными, приветливыми, голубыми глазами. Он был в старомодном сюртуке. Из его свежих манжет протягивались ко мне, с неожиданным радушием, красивые, несколько худощавые руки с длинными пальцами и продолговатыми ногтями.

- Рад познакомиться, - сказал он. - Вы путешествуете с художественными целями. Мне приятно оказать вам хотя бы ничтожную услугу: кто занимается искусством, тот мне друг.

Он подвел меня к большому столу, на котором были разложены группы превосходных фотографий, с белыми полями, испещренными разными карандашными пометками. Мне бросился в глаза маленький четырехугольный рисунок, наклеенный на широкий картон, с изображением удивительного юноши, с фантастическою, львиною гривою волос. Я узнал в нем один из великолепных рисунков Леонардо да Винчи, оригинал которого находится в Лувре. Яркий белый свет падает на высокий лоб юноши, на его длинный, тонкий нос и узкий, маленький подбородок. Рот небольшой и сжатый. Глаза, под нежными бровями, глядят спокойно и задумчиво. Рисунок сделан темно-оранжевым карандашом и дает невыразимо волнующее впечатление. Только гений Леонардо да Винчи, творивший неуловимые художественные идеи в рисунках, к которым краски почти ничего не прибавляют, мог набросать такое загадочное лицо, - Бог знает, с какими целями и настроениями. Он мыслил мир человеческой души и человеческой жизни вообще вне легенд и преданий, с научно-реформаторскими задачами, которые должны были направить современное ему искусство по новым, никому не ведомым путям. Его дерзостному вдохновению, сильному, как пустынный ветер, казалось возможным создать свою особенную, небывалую красоту. Этот юноша, с разметавшеюся гривою огненных волос, мог быть наброском задуманного Иоанна Крестителя, которого Леонардо да Винчи понимал по-своему.

Пока я смотрел на рисунок, хозяин отыскивал для меня акварель Содомы. Старик казался особенно озабоченным и, протянув мне найденную фотографию, извинился и опять сейчас же стал чего-то искать. Рисунок Содомы поглотил все мое внимание. Я не ошибся: по содержанию и исполнению - это, в самом деле, вещь, полная глубокого смысла. Диана, в развевающихся одеждах, с копьем в левой руке, стремительно выбегает из храма и угрожающим жестом правой руки повелевает сатирам очистить поляну. Две из ее прислужниц, вооруженные щитами и копьями, уже сбежали с холма и вступили в битву с тремя сатирами, из которых один, подняв дубину, пробует защищаться. Другой сатир, с телом женщины, лежит на траве, третий, согнувшись за спиною борющегося сатира, поднимается с земли, уклоняясь от удара. Двое сатиров, мужчина и женщина, бегут, унося на спине своего младенца с козьими ногами. На первом плане купаются в пруду две пары сатиров - мужчины с женщинами. Вдали от разгневанной Дианы, на опушке леса, в цинически откровенных позах завершают безобразную вакханалию еще несколько сатиров. Некоторые уже скрываются в тени деревьев, а в глубине картины, на заднем плане, разбегаются кентавры. Пейзаж представляет поляну у подножия холма с храмом Дианы. Направо - дубовый лес, налево от Дианы - горы и какие-то строения.

Приветливый хозяин все еще озабоченно перебирал кипы фотографий. Отложив рисунок Содомы, я обернулся и не мог не заметить некоторой тревоги на его липе.

- Извините меня, - произнес он скороговоркою, с нервностью в голосе. - Не могу успокоиться, пока не найду одной фотографии. Запропастилась куда-то. За сегодняшний день эта глупая история случается уже второй раз.

Наконец, старик нашел пропавшую фотографию и, подняв ее перед своими радостно вспыхнувшими глазами, громко воскликнул:

- Вот она, Венера Боттичелли! Она все убегает от меня, точно играет со мною. Но уже теперь я не выпущу ее. Она будет здесь, перед нами, пока мы будем разговаривать. Вы знаете, Боттичелли - моя пережитая болезнь, а эта Венера...

Старик остановился, стал спиною к окну, все еще держа в руках фотографию. Он смотрел на нее, приподняв свои густые, пушистые брови, причем в глазах его мелькала светлая, едва уловимая ирония. Видно было, что он изучил эту картину во всех подробностях, что она для него - живое существо, осмысленное им до самых затаенных оттенков и особенностей. Поворачиваясь с фотографией в разные стороны, он, видимо, наслаждался собственными ощущениями и мыслями, которыми он одержал победу над старинным, возродившимся для современного общества художником; я следил за ним с глубоким интересом, ожидая любопытной беседы. Старик, в самом деле, опять заговорил, на этот раз с мечтательным воодушевлением:

Вы знаете, - сказал он, - я угадываю, что заинтересовало вас в рисунке Содомы. Судя по вашему письму, вы приехали издалека, из страны лютых морозов и сердечной теплоты. По двум строкам литературного описания вам показалось, что художник в этом рисунке, полном фантастического движения, обнаружил разлад своей души с окружающим его миром. О, вы знаете, каков был этот Содома! Вазари не пощадил его памяти, понося его за бурный темперамент, и великая хула до сих пор еще лежит на его имени, несмотря на все старания старых и новых исследователей его жизни окончательно рассеять ее, начиная с Рио и кончая автором прекрасного трактата, ему посвященного, Чезаре Фаччио: «Giovan Antonio Bazzi». Но что бы ни говорила о нем легенда, в его Мадоннах, с нежными, тонкими очертаниями лица, ушей, рук, иногда, может быть, случайно, незаметно для самого живописца, вдруг засветится теплый огонек. Он и в эпохе, и вне эпохи Ренессанса. Его Диана, несмотря на классический замысел в изображении внешних подробностей, на сильный, почти воинственный жест, все-таки является носительницею новых идей: объятая религиозным экстазом, она с негодованием разгоняет соблазнительные видения распущенных страстей. Еще один шаг, один только шаг, и в успокоенной душе Дианы проснется ощущение нового, чистого божества и, если хотите, новой красоты, как теперь говорят в Европе.

Старик умолк, призадумался и затем, порывшись среди своих фотографий, вынул несколько картонов, разложил их на столе, друг возле друга, и опять заговорил:

Чтобы дать вам понять мою мысль, я попрошу вас сравнить несколько Венер, вдуматься в их красоту, которая, в самом деле, кое-чем напоминает красоту современной женщины, за исключением одной Венеры - вот этой молоденькой Венеры Медицейской, не похожей ни на какую современную женщину. Посмотрите, какая она, эта дивная мраморная статуя, которую флорентийцы могут видеть ежедневно! Каждый раз, когда я, бывало, стоял перед нею, мне казалось, что мрамор звучит ровным, чистым, светлым звуком. И этот звук, не сильный, но полный, опьяняет и побеждает, хотя сама Венера не думает о победе, не слышит своей собственной музыки. Поймите меня - в этом вся красота классического мира: божество показывало себя людям в явлениях цельных и непосредственных, свободных от внутренних противоречий. Самые тяжелые трагедии - при стройном миросозерцании людей и, в особенности, великих художников - разрешались примиряющею красотою, холодною, но вечною. Никакой борьбы между мировоззрением и инстинктивною жизнью людей, в чем бы она ни проявлялась, - в жестоких ли подвигах политического разрушения или в творческой деятельности избранных натур. Повсюду красота - как факт и как радостное для народного сознания обозначение всякого настоящего славного дела. Красота гордая, величественно холодная.

Слова моего собеседника звучали несколько торжественно. Он говорил с увлечением, сильно жестикулируя, но глаза его сохраняли мягкий, добрый свет. Некоторые мысли его совпадали с тем, что мне приходилось думать по этому предмету, и, желая приблизиться к центру занимавших его, по-видимому, вопросов, я невольно сказал:

- Вы говорите: холодная красота. Но что вы думаете о той теплоте, сердечной, умственной, идеальной, которая родилась с новым Прометеем, на границе языческой и христианской истории? Я хочу сказать, что понимаю и принимаю ваши мысли: холодная красота, вернее сказать, морозно-жгучая красота, суровая, беспощадная, может быть названа символом классического божества. Но история не стоит на одном месте, и ее движение развило и накопило, в противоположность жгучему холоду древней души, мягкую, нежную теплоту, в противоположность прежней, суровой гордости, - смиренную, искупляющую скорбь. Я думаю, что классическая красота уже умерла, но новая только нарождается.

Энтузиаст взволновался, со старомодной торжественностью пожал мне руку и прошелся по комнате, как бы ища слов и фраз для нового бурного излияния. Я стал пересматривать лежащие на столе фотографии. Они были собраны группами, по школам и художникам. Передо мною воскресла Флоренция с ее чудными зданиями, церквями и галереями, Рим с его виллами, величественными останками классической древности, бесчисленные картины Сикстинской капеллы, ее плафон и стенные фрески, Венеция с ее драматическим Тицианом, тонко-лирическим и певучим Джорджоне. Между всеми фотографиями выделялась высокая груда снимков с картин Боттичелли, снимков, собранных во всех углах Европы. Здесь были не только общеизвестные картины Боттичелли, о которых теперь упоминается в газетных и журнальных компиляциях, но и картины, скрытые от суматохи банальных словопрений в тихих частных галереях. Боттичелли был весь налицо, в полных фотографиях и деталях - целая коллекция не только картин, но и редкостных рисунков, превосходно передающих его нервное, психологическое творчество. На самом верху лежал портрет прекрасного знатного юноши, из венской галереи Лихтенштейна - стильное создание Боттичелли, зрелого периода его деятельности. На лице выражение мягкого душевного благородства и меланхолии, сдержанной аристократическим самообладанием. Из-под круглой суконной шапки выбиваются темные, слегка вьющиеся волосы, расчесанные с пробором по середине. В утомленных глазах - раздумье и само углубление. Под этим портретом лежала одна из лучших картин Боттичелли, «Поклонение волхвов», где тот же юноша, в длинных одеждах, легким, леностным движением правой руки, повернув лицо к своим рядом стоящим спутникам, указывает на Мадонну с младенцем. Портрет юноши из лихтенштейновской галереи, завершавший груду снимков с Боттичелли, приходился почти на одном уровне с огненным красавцем Леонардо да Винчи: энтузиаст, быть может, сознательно, для живого контраста, положил их рядом, как два образа красоты, овладевающей современными умами. Старик подошел ко мне и как-то таинственно и восторженно прошептал:

- Вы сказали правду. Новая красота только нарождается, медленно нарождается - с тех пор, как пришел в мир и совершил свой подвиг Прометей новой умственной эпохи. С тех пор духовная теплота борется за существование с великим холодом умершего, но все еще обаятельного классицизма, в холодном воздухе грубых до дикости и жестоких нравов. Но эта теплота, все развиваясь и развиваясь, будет иметь когда-нибудь своих достойных поборников и в искусстве. Тоща именно мир возродится к новой жизни, потому что он будет перерожден в основе своих основ, в новом и цельном богопонимании. Но то, что называется итальянским Возрождением, с его попыткою вернуться к старым богам, несмотря на затраченные силы, почти титанические, несмотря на шумный блеск эпохи, кажется мне делом ошибочным и бесплодным. Оно было бы доступно только в том случае, если бы сознание могло вернуться к старым логическим ошибкам, предать забвению все великие открытия в области тонких идеальных настроений. Да, да, старая красота умерла, а новая только нарождается! Эти картины мастеров Ренессанса, от Мазаччио до Леонардо да Винчи, этот трагический плафон Микеланджело в Сикстинской капелле, эти нежные Богоматери Рафаэля, с их минутным просветлением, этот чудесный, великолепный, гениальный Джорджоне, с его непревзойденною спящею Венерою в дрезденской галерее, с величественно гармоничной музыкою красок его Мадонны в Кастельфранко или такой его картины, как «Tempesta» в венецианском палаццо Джованелли, и этот кошмарный Боттичелли, - все это ничто иное, как мучительная борьба сердечной теплоты, рожденной духовным процессом человечества, с могуче прекрасным холодом классического времени. Как я рад, что вы меня понимаете! По вашему письму я уже чувствовал, что мы сойдемся в этих вопросах. Вы знаете, я несколько лет изучаю Леонардо да Винчи и могу сказать - объехал всю Европу в поисках за Леонардо да Винчи. Я обыскал все углы, все музеи, знакомился со специалистами, пил кьянти с простыми крестьянами в том самом домике, в Анкиано, где, может быть, родился Леонардо да Винчи, у подножия Альбанских гор... И вот что я скажу вам: Леонардо да Винчи - почти миф, легенда, завлекательный образ, за который хватаются люди современной эпохи, еще не способные к великому умственному перерождению. Этот Леонардо - загадочный, глубокомысленный, от которого до нас дошло только несколько картин, вместе с множеством рисунков, более чем наполовину апокрифических, этот Леонардо да Винчи почти не поддается изучению. Он нигде: даже в его Джоконде нельзя уловить цельной, органической, художественной идеи, а в «Тайной вечере», которая постепенно тускнеет, линяет и умирает на стене в Santa Maria delle Grazie, нет какой-то одной черточки, простой и теплой, без которой невозможно ощутить человека. Вот они, почти все рисунки Леонардо да Винчи, гениальные по силе, непостижимые по замыслу, смешные до трагического уродства, красивые и воздушные, как мечта в пустыне, а его самого, Леонардо да Винчи, не чувствуешь. Нет в них невинного, непосредственного проявления благоуханной сердечности и той скромной мудрости, которая тихо видит и тихо отрицает бесцельную суету так называемой оригинальности. Нельзя найти Леонардо да Винчи ни в одном из его творений. Есть великая легенда могущественного художника - почти одна легенда и ничего другого, потому что неотразимая, неоспоримая красота в искусстве всегда держится на этой благоуханной сердечности. Она должна быть в произведении, потому что она должна быть в художнике, какие бы диалектические бури ни клокотали в его душе. Но Леонардо да Винчи, этот великий инженер, архитектор, математик, скульптор и живописец, и даже музыкант, не показал именно этой тончайшей черточки, может быть, потому, что ему нужно было употребить весь свой огромный гений, чтобы навеки скрыть от людей мрачные, болезненные тайны своей души, которые были болезнью целой эпохи.

Я не останавливал Старого Энтузиаста. Его отрывочные идеи с летучими обобщениями, очевидно, таили в себе неподвижный внутренний центр. Он перебирал имена, делал характеристики отдельных мастеров Ренессанса, причем каждая фраза его прибавляла какую-нибудь новую черту или важную подробность к тому, что уже было сказано раньше. Предо мною был не знаток искусства в обычном смысле этого слова, а фантастический искатель, быть может, проповедник одухотворенной красоты. Я слушал его с тем вниманием, с каким прислушиваешься иногда к мечтательному полету собственной мысли. Были мгновения, когда мне казалось, что граница между моею душою и душою этого почти незнакомого мне энтузиаста совершенно стирается, и что два течения мысли, зародившихся под небом разных стран, сливаются в одно. Я, можно сказать, ощущал каждый его вывод, как нечто неразлучное с моею собственною внутреннею жизнью.

Мне было странно легко и весело. И вдруг мне показалось, что этот старик произнес то простое, но важное слово, которое может объяснить очень многое при изучении такого художника, как Леонардо да Винчи. Предо мною, в живом воспоминании, пронеслись все его картины, сотни рисунков, которые я рассматривал еще совсем недавно в венской Альбертине и около года тому назад во Флоренции, в Милане, в Париже. Не только то, что действительно принадлежит Леонардо да Винчи, но и то, что приписывается ему, отчасти по неведению, отчасти по некоторым естественным колебаниям даже самой остроумной и вполне осведомленной критики, явилось для меня в новом освещении. Слово сказано, и что-то стало понятным. Ни в Берлине, ни в Дрездене, ни в Мюнхене нет ни одной картины, написанной Леонардо да Винчи, но в этих трех лучших галереях Германии посетитель может найти либо незначительные, либо прямо уродливые вещи, под которыми красуется его имя. Такою уродливою вещью нельзя не считать большой картины, висящей в одном из залов старого королевского музея в Берлине: воскресший Христос, с победным флагом в руке, с развевающимся саваном, перекинутым через плечо, взлетает из могилы. Налево, молитвенно сложив руки, стоит на коленях святой Леонард, в костюме католического монаха, направо - тоже коленопреклоненная св. Люция, с большими, мясистыми руками и полными, словно подпухшими щеками.

В картине нет ни одной черты, достойной кисти не только Леонардо да Винчи, но даже какого-нибудь его второстепенного подражателя или копииста. А между тем и Боде, и Мюллер-Вальде, при ядовитом смехе такого остроумного критика, как недавно умерший Морелли, упрямо и долго настаивали на том, что она принадлежит никому иному, как Леонардо да Винчи. Впрочем, в настоящее время, может быть, и сам Боде уже не считает ее произведением Леонардо да Винчи.

По крайней мере, на это намекают слова Зейдлица, который в труде своем об Амброджио де Предисе рассказывает, при каких условиях производилась экспертиза этой картины, экспертиза осторожная, с постоянной оглядкой на капризный гений Леонардо да Винчи, который в то время, до публикаций Рихтера, до монументальных изданий французского Института и «Атлантического Кодекса», до нового, так сказать, критического этапа в изучении всего винчианского вопроса, еще ни перед кем не стоял во весь свой рост. Теперь Зейдлиц готов приписать картину Амброджио де Предису, и надо думать, что Боде, всегда доверявший критическому чутью этого ученого знатока искусства, снимет, наконец, кричащую подпись под берлинским «Воскресением Христа». Картина, несомненно, плоха и уродлива, но, отыскивая художника, который никогда не показывал в своих произведениях нежной, теплой черточки человечности и сердечности, даже очень искусные регистраторы, естественно, впадали и впадают в грубые ошибки: то, что доступно критику-виртуозу, который тонко воспринимает неуловимое различие линий и красок, оказывается иногда не по силам даже академически ученому ценителю искусства. Не видя в картине именно того, что у всякого другого художника, от простых талантов до гениев, невольно привлекает к себе человеческое внимание, он наивно готов опозорить великого мастера живописи, приписав ему любую, преимущественно бездушную, картину.

В берлинском музее нет Леонардо да Винчи, хотя почти рядом с «Воскресшим Христом» висит в своем роде замечательная картина «Pomona e Vertumnus», приписываемая некоторыми исследователями Франческо Мельци, и «Св. Варвара» Бельтраффио: два произведения, в которых, действительно, отразился загадочный гений Леонардо да Винчи, учителя двух названных художников: влияние его узнается по таинственной улыбке, сухости форм и остроте очертаний.

Вспомнились мне также две Мадонны в дрезденской и мюнхенской галереях, из которых первая еще недавно признавалась, а вторая и до сих пор признается местными каталогами за произведение Леонардо да Винчи. А между тем дрезденская Мадонна, с пухлым, как пузырь, младенцем и маленьким Иоанном, лицо которого ничего, кроме тупости, не выражает, является только отдаленным отголоском влияния Леонардо да Винчи или Верроккио, в слабом, изуродованном виде. В старой Пинакотеке Мюнхена под изображением Мадонны того же типа и поныне не снято имя Леонардо да Винчи.

Ни в Берлине, ни в Дрездене, ни в Мюнхене Леонардо да Винчи нет, - есть только отблески этой великой легенды в произведениях его учеников: Чезаре да Сесто и Луини, этих «первых огней миланской школы», в произведениях Содомы, Гауденцио Феррари, Джианпедрино и других. Нет Леонардо да Винчи и в Вене, хотя в Лихтенштейновской галерее висит превосходный женский портрет, который упорно приписывается собственником галереи Леонардо да Винчи. В этом портрете что-то напоминает Джоконду - не внешними чертами, которые здесь не остры, но как бы притуплены и округлы, а своим душевным складом, лишенным ясности, мягкости и теплоты. Узкий разрез глаз, под тяжелыми веками, чуть намеченные приподнятые брови, равнодушно сложенные губы с оттенком немой, привычной и уже не волнующей тайны, непропорционально высокий, выпуклый лоб, обрамленный расходящимися прядками завитых волос, - все это дает впечатление подчеркнутой загадочности в картине и утомленной чувственности художника. Здесь не видишь даже самого слабого проявления душевной красоты и сердечной святости, которого невольно ищешь в произведениях искусства. Что-то странное, неприятно оригинальное, исключительное, как видение ума, утомленного бессонницей, что-то молчаливо-циническое и уверенное в себе поражает и отталкивает нас в этом лице. Пред нами не Джоконда, но одна искра этого демонического света зажглась и в лице Джоконды, ядовито обольстительного произведения Леонардо да Винчи. Венский портрет в галерее Лихтенштейна, скорее всего, создание Верроккио, художника, имевшего на Леонардо такое огромное, сложное, неизгладимое влияние.

Да, Леонардо да Винчи - великая легенда о замечательном художнике, к которому постоянно приближаешься, но которого нигде не находишь и душу которого нельзя уловить даже в его подлинных немногих картинах. Старик прав: той черты благоуханной сердечности, которая сообщает аромат художественному произведению, нельзя возместить никакими достоинствами кисти, никакою виртуозностью, даже философским полетом. Мне захотелось еще раз выразить моему собеседнику полное сочувствие, и я сказал:
- Кажется, вы правы. Ваши слова о Леонардо напомнили мне два портрета одной и той же женщины, Изабеллы д´Эсте: один - Тициана, другой - Леонардо да Винчи. Вот они на вашем столе. Как различны эти портреты, не только с внешней стороны, но, главное, с внутренней, хотя оба по-своему гениальны. Набросок Леонардо да Винчи - настоящая загадка в человеческом образе. В нем все остро, насмешливо сухо, изысканно и нечеловечно красиво. Голова повернута в профиль, распущенные волосы падают сплошною пеленою до плеч, закрывая ухо и шею. Они перевязаны узкою ленточкою, проходящею через верхнюю часть лба. Глаза глядят с легким вызовом из-под весело раскрывшихся век. Брови чуть намечены. Таков этот портрет. Пусть это Изабелла д´Эсте в идейном наброске Леонардо да Винчи или, может быть, как хотел бы доказать А. Луцио, портрет какой-нибудь другой женщины Ренессанса - для меня это безразлично. Я очарован гением великого художника, смелым и оригинальным, но мне кажется, что этот набросок, как и многое другое у Леонардо да Винчи, не само искусство, а только эксперимент в области искусства. Изабелла д´Эсте Тициана, в венском художественно-историческом музее - вот само искусство, без экспериментов, человечное, сердечное, с теплою плотью, искусство загадочное без загадок. Перед нами человек, живой человек, с его ограниченностью, в которой есть своя непобедимая прелесть, с его нежными, сердечными волнениями, не оригинальными только потому, что в мире вообще нет ничего оригинального, и что самое стремление к оригинальности - банально. Какой портрет! Обворожительная мантуанская маркиза, не совсем счастливая в своей семейной жизни, тонкая ценительница художественных произведений своего времени, живая и бодрая среди окружающей ее влажной атмосферы мантуанского климата. Изабелла д´Эсте здесь вся налицо, без всяких ухищрений. Какой портрет! Форма и дух - в неразрывном соединении. На круглом лице - выражение детского доверия и трогательной серьезности. Оно глядит на вас почти прямо своими ясными, прозрачными глазами, в которых светятся блики. Тонкие, пушистые брови, лоб с мягкими кудрями, выбивающимися из-под большого тюрбана, губы, сложенные как бы для невинного приветственного поцелуя, маленькое открытое ухо с висящею жемчужною серьгою - как все это человечно и притом тепло и обаятельно! И этого портрета никто не припишет никому, кроме Тициана. Тут ошибки невозможны.

Старик перебил меня.
- Торжество человечности! Теплота, которая накоплялась, накопляется и будет накопляться, разливается в истинно художественных произведениях нового времени. Эта теплота прокрадывается в картины художников, растопляя смерзшиеся глыбы классических снегов. Вы говорили о Тициане и Леонардо да Винчи, как близкий мне человек, и я рад, бесконечно рад, что мы понимаем друг друга.

Старик нервно стал перебирать на столе фотографии и еще раз разложил передо мною несколько Венер и Мадонн Боттичелли.
- На этом художнике, - сказал он, - вы можете проверить ваши мысли. Он хотел воспроизвести в некоторых своих картинах мотивы и содержание классических произведений, правда, по указания мученого поэта Полициана. Но посмотрите, что из этого вышло. Его Венеры не имеют в себе ничего классического. Они безвольны, мечтательны, бессильны в своих порывах, рассеянны в своих настроениях. А его Мадонны не передают сосредоточенного религиозного чувства. Вы знаете, какое влияние имели на Боттичелли чужие книги, слова и указания. Но из всех влияний влияние известного в то время поэта Матео Пальмиери стало для него самым решительным: человек показался Боттичелли нейтральным существом, не склонным ни к чему определенному - ни к добру, ни к злу. Если хотите, эта мысль о нейтральном человеке, а, следовательно, и о нейтральной красоте, была уже шагом вперед в эпоху, которая хотела увлекаться злом, которая создала Макиавелли. Это был уже проблеск теплоты в нерешительном, робком ее выражении. В мечтательной пляске нимф в его «Primavera» слышится веяние теплого весеннего воздуха. Классический снег, в самом деле, тает в этом душистом цветущем саду Венеры. От античной Венеры здесь не осталось ни следа. В картине «Рождение Венеры» богиня плывет на раковине, направляемой двумя летящими зефирами, приближаясь к берегу, на котором ее ожидает богиня весны, с развернутым плащом в руках. Вы чувствуете, что это не холодная красота древнего времени, а другая, нерешительно стыдливая красота, еще не овладевшая своими чарами. Обратитесь к другому произведению Боттичелли: оно характерно для него в высшей степени. Это - Юдифь с прислужницей, возвращающаяся домой после кровавой победы над Олоферном. В фигуре прислужницы, несущей мертвую голову Олоферна, чувствуется стремительное движение. Но Юдифь замедлила шаги, на лице ее выражение раздумья и мягкой печали. Она не поглощена своим подвигом, сердечная теплота растопила в ней классическую жестокость. И так повсюду у Боттичелли. Переберите всех его Мадонн, за исключением самых первых его произведений, в которых кисть его была еще не свободна и то следовала за Фра Филиппе Липпи, то поддавалась разъедающему гению Верроккио. Несмотря на увлечение книжными теориями и образами, Боттичелли всю жизнь искал божество, которому он мог бы вполне поклониться. А последние годы, свои последние увлечения он отдал Савонароле, этому ярому ненавистнику латинских, языческих элементов Возрождения. Таков Боттичелли, с его робкой, невольной сердечностью, которая одерживала небольшие победы над холодною красотою старых языческих богов. Я говорил вам, Боттичелли - это для меня уже пережитая болезнь. Я увлекался им, но теперь я понял, что при огромном таланте он сделал не самое главное, - он искал новую одухотворенную красоту неверными путями. Теперь я часто не могу выносить его нервных ломаных линий, его неустойчивых человеческих фигур, всего этого болезненного кошмара психологических раздвоений и умственной нейтральности. Боттичелли ожил как раз теперь, среди разгрома омертвевших кумиров, в обществе, еще бессильном выбрать определенную идейную дорогу - ясную и вечную. Он умрет, этот болезненно-притягательный Боттичелли, когда люди овладеют своими духовными инстинктами и найдут свое настоящее богопонимание, свою вечную, светлую красоту.

Наша беседа подходила к концу. Несколько часов пронеслись, как одна минута. Я не замечал времени, но старик был слишком взволнован, и мне казалось, что он был на границе утомления. Он, наверное, еще долго говорил бы об искусстве, тем более, что, изливаясь по поводу Боттичелли, он случайно поднял со стола, вместо какой-то картины флорентийского художника, «Спящую Венеру» Джорджоне. Он умолк, голубые глаза его нежно и бодро засветились, чудесная картина венецианского художника, как живое существо, возбудила в нем, быть может, новое, свежее течение мысли.

Действительно, нет картины в мире, в которой было бы столько пленительной грации и певучего покоя, как в этой Венере, спящей под скалою, с рукою, закинутою под голову, на красной подушке. Под нею разостлан, на цветущей поляне, длинный белый плащ. Лицо, склоненное набок, выражает самообладание благородных чувств, а левая рука легла вдоль тела, стыдливо прикрыв его обнаженную красоту. Но и во сне это теплое, ритмически сложенное тело спокойно принимает от зрителей чистый восторг очарования. Мне чувствовалось, что эта картина дала бы старику повод по-новому развить и дополнить свои мысли об одухотворенной теплой красоте, но голос его звучал прерывисто, и я хотел как-нибудь полегче привести к концу наше свидание. Я прошелся по комнате и увидел на стенной полке несколько книг, относящихся к искусству Ренессанса: старинные сочинения, преимущественно итальянские, известных авторов, и почти ни одной работы новейшего времени. Старик обернулся и, заметив, что я стою около его дачной библиотеки, сказал другим, несколько игривым тоном:
- Я взял с собою из города только те книги, с которыми я не люблю расставаться. Новые остались там: они мне не нужны. Я их не люблю. Но эти книги, которые вы видите, - их не очень много, - заключают в себе все главное, важное, необходимое при изучении Леонардо да Винчи. Может быть, только читая эти книги, начинаешь иногда чувствовать жизненные источники этой великой, загадочной легенды. Авторы их говорили о нем под впечатлением того, что еще витало в воздухе не над одним только Леонардо да Винчи, и бессознательно вносили живую правду в свои слова. Несмотря на многие недостатки, биография Вазари, пламенного сторонника Микеланджело, временами ставит перед читателем почти живого Леонардо. Чувствуешь себя в его эпохе. А эта коротенькая биография Анонима, всего какие-нибудь три печатных страницы, недавно обнародованная Миланези, как старинный, неизданный документ, несмотря на многие неточности и ошибки, содержит в себе несколько строк, чудесно рисующих живого, утонченно щеголеватого Леонардо, в его красном плаще до колен. А эти последние строки Анонима об уличной стычке между львом-Леонардо и мрачным драконом-Микеланджело... Великолепно! Я слышу болтовню, споры и ссоры флорентийской молодежи под сводами открытых loggie. А Ломаццо? Никто лучше его не описал наружности Леонардо, с его мохнатыми бровями и длинной, волнистой бородой! Кто хочет проникнуть в жизнь Леонардо, тот должен осмыслить для себя его отношения к Лука Пачиоли, прочесть то, что рассказывается о нем в новелле Банделло. Метод его творчества лучше всего обрисован у писателя XVI века Джиральди. Никто не передал проще и выразительнее своих впечатлений от «Тайной вечери», чем кардинал Борромео, хотя, не забудьте, об этой фреске писал сам Гете. Даже на одной странице биографии Паоло Джиовио я нахожу несколько строк, безусловно, необходимых для понимания Леонардо да Винчи. Кто хочет представить себе его кипучую деятельность в Милане, не должен оставить без внимательного изучения поэта Беллинчиони: в его стихах воскресают многие, показные и интимные, стороны жизни миланского герцога Людовико Моро, при дворе которого Леонардо да Винчи провел свои лучшие годы. Заметьте одну особенность: с течением времени образ Леонардо да Винчи все более окутывается дымом, который теперь почти совсем застлал его. В сочинениях девятнадцатого столетия, за исключением очень немногих, как, например, Аморетти, от Леонардо осталась одна только кричащая загадка. Я не могу читать этих новых произведений с их трескучими фразами, бессильными обобщениями, нелепыми критическими придирками. Они плохи в целом как создания умов, лишенных философской проницательности. Нет простого отношения к этому художнику, который, как бы то ни было, является живым и великим героем в трагедии медленно просветляющегося человечества. Чтобы не говорить о многих других биографах и критиках, укажу вам на один яркий пример. В конце 1896 г. вышел первый том нового, переработанного издания труда Уциелли, известного флорентийского ученого, под названием «Ricerche intomo a Leonardo da Vinci». Это огромный том, в 670 страниц, не считая длинного предисловия, почему-то совершенно не разделяется на главы. Уциелли - большой знаток своего предмета, настоящий ученый исследователь: он роется в архивах, сличает документы, победоносно спорит с Аморетти, устанавливает хронологию жизни Леонардо да Винчи, но в целой книге вы не найдете ни одного светлого критического замечания. Он живет в нескольких часах езды от места рождения Леонардо да Винчи, а между тем он был там, в Анкиано, всего только один раз за двадцать лет и то мельком, находясь поблизости в гостях у Пиеро Мазетти, которому теперь принадлежит Анкиано. Ему некогда смотреть на Альбанские горы, на дивный пейзаж с темными кипарисами, который расстилается между Анкиано и Винчи и который, наверное, повлиял на молодое воображение Леонардо. Даже картины Леонардо да Винчи не слишком интересуют его, хотя он собирает у себя отзывы разных людей о Джоконде. Настоящий архивный ученый, с большим именем! Но вот посмотрите, как он судит о Леонардо да Винчи: в истории человечества он знает только трех людей, которым прилично стоять на одной высоте - Аристотель, Христос и Леонардо да Винчи! Подумайте, что делается в этой ученой голове! Христос и Леонардо да Винчи! Это говорится во Флоренции, где каждый камень сохраняет на себе следы ожесточенной борьбы между христианскими и языческими началами, гае имеются документы, бросающие тревожную тень на отношения Леонардо да Винчи к прекрасному натурщику Якопо Сальтарелло, с которого он писал отрока Христа...

Старик расхохотался.
- Душно! - проговорил он. - Душно от всех этих книжных нелепостей. Я устал. Пойдемте, погуляем на чистом воздухе.

Мы спустились на узкий двор у подножия скал. Бесконечно длинная лестница, высеченная в скале, вела на ее вершину. Медленно, без слов, мы стали подниматься. Старик взбирался бодро, иногда шагая через две ступени. На склоне горы лепилась старинная католическая церковь, с которой в эту минуту раздались звуки вечернего колокола. В прохладном воздухе эти звуки неслись нежные, протяжные и замирали в отдалении, где над потемневшею равниною светлели снеговые вершины. Мы поднялись. Перед нами открылись обширные пространства: городок внизу, леса, во всех направлениях, сквозь вечернюю мглу, бежали, встречались и перекрещивались длинные белые дорожки. Сумеречная картина теряла дневные краски и становилась таинственнее и строже. Небо ожило в звездных огнях. Старый Энтузиаст казался мне теперь сказочным видением. Тихо, точно говоря с самим собою, он передавал мне свои воспоминания о том, как он поднимался на Monte Albano в сопровождении одного юноши, тонко чувствительного к природе, немножко болезненного. Они шли вместе, несколько часов подряд, и старик иногда брал в свои руки его худенькие пальцы и растирал их, потому что они мертвели в холодной атмосфере этих гор, воспитавших хищный гений Леонардо да Винчи. Они познакомились в одной из флорентийских церквей, где старик в сотый раз изучал фрески Джотто. Юноша сразу вошел в душу старика, как голубь в теплое гнездо. Уже три года, как они не виделись, потому что юноша, восприняв горячие лучи его энтузиазма, увлекся и поехал изучать искусство по большим и малым городам Европы. Они изредка переписываются. Старик направляет его путь, посылая ему от времени до времени советы и трудные задачи. Но пришел момент, когда свидание между ними кажется уже сердечною необходимостью. Они не могут жить в разлуке, и каждый вечер, когда по равнине проносится свисток приближающегося поезда, старик с бьющимся сердцем отправляется на станцию. Вот-вот он приедет, он - возрожденная мечта его юности, его самая пылкая, живая любовь, как и его любовь к искусству.

- Как бы я хотел, чтобы он приехал именно сегодня, - сказал старик. - Вы увидели бы мою красоту, - теплую, нежную, чистую. Горы уже тускнеют. Поезд недалеко. Идем, идем...