ГЛАВА ВТОРАЯ. ТРАГЕДИЯ (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

Библиотека Леонардо да Винчи. - Его любимые книги. - Сонеты Буркиелло. - “Эрудит” XV века Поджио Браччиолини. - “Вральня” при папской канцелярии. - “Книга свинств”. - Манганелло. - Флоренция и Савонарола. - Немое равнодушие Леонардо. - Изабелла д´Эсте. - Новые художественные работы. - Картон св. Анны. - Наивные слова флорентийского монаха. - На службе у Цезаря Борджио. - Под серафическим небом. - Микеланджело и Леонардо. - Состязание между Драконом и Магом Ренессанса. - “Битва при Ангиари” и ее жестокое великолепие. - Шарль д´Амбуаз. - Под покровительством иностранной державы. - Леонардо в Риме. - Новые планы и новое разочарование. - Переезд в Амбуаз. - Последние чудеса изобретательного гения Леонардо. - Смерть.

На одной из страниц “Атлантического Кодекса” имеется запись, сделанная рукою Леонардо да Винчи и сравнительно недавно разобранная. Оказывается, что это краткое перечисление тех книг, которые составляли его частную библиотеку. Состав ее был обследован известным итальянским библиографом, маркизом д´Адда, в небольшой брошюре под названием “Леонардо да Винчи и его библиотека. Заметки библиофила”. Брошюра эта напечатана в Милане в 1873 г., в числе семидесяти пяти экземпляров, не предназначенных для продажи, и потому представляет в настоящее время величайшую редкость. Маркиз д´Адда высказывает предположение, что запись “Атлантического Кодекса” есть летучая памятная заметка, относящаяся к 1499 - 1500 гг., т. е. ко времени политического падения Людовико Моро и переезда Леонардо да Винчи из Милана во Флоренцию. Перечисленные книги, по-видимому, сопровождали Леонардо да Винчи на пути во Флоренцию, через Мантую и Венецию, и можно допустить, что они были впоследствии перевезены им в Амбуаз. Не надо забывать, что хотя Леонардо да Винчи не был, по свойствам своего наблюдательного и созерцательного гения, человеком книжных знаний, однако, он не мог не делать различия между книгами, представляющими живой интерес для ума, и книгами мертвыми и педантически учеными. Голоса умерших людей, доносящиеся до современников через их творения, кажутся ему значительным средством для расширения духовного кругозора. “Надо читать хорошие книги, - говорит он, - и принимать их к сведению”. Вот почему небольшое исследование маркиза д´Адда, полное самых тонких и драгоценных замечаний, может показать нам настоящего Леонардо да Винчи в его интимном общении с умственной и нравственной жизнью прошедших эпох и современной ему эпохи. Среди книг, немногочисленных, но избранных его вкусом и его инстинктивными склонностями, он являлся самим собою, без той величавой и застывшей маски, без той сдержанности скрытного и светского человека, которая делала его загадочным для окружающих людей. В своем общении с книгами он произносил и повторял те мысли и слова, которые находили отклик в его душе, были родственны его воображению. Сам маркиз д´Адда указывает на то, что по любимым сочинениям человека можно составить себе полное представление о его духовной физиономии. “Судя по библиотеке Леонардо да Винчи, он совмещал в себе красоту древнего мира и беспокойство современного”, - говорит Д´Адда. И в самом деле, вчитываясь в небольшое исследование итальянского ученого, видишь и чувствуешь, как стройный, законченный древний мир перерождался в душе Леонардо да Винчи в какую-то зыбкую, тревожную стихию, без определенной границы между добром и злом.

Книги, принадлежавшие Леонардо да Винчи как собственность, не были особенно многочисленны, и, тем не менее, они обнимают весь кругозор XV в. Здесь мы находим Библию, трактаты по теологии, философии, морали, “О бессмертии души” Марсилио Фичино, сочинения математические, астрономические, медицинские, исследования по анатомии, естественным наукам, минералогии и геологии. Знаменитейшая работа Валтурио “De re militari”, по-видимому, сильно повлиявшая на занятия Леонардо да Винчи прикладной механикой, отмечена рядом с историческими сочинениями Тита Ливия. За книгою о земледелии поставлено название научно-философской поэмы в терцинах Франческо Фрецци, одного из лучших подражателей Данте, и поэма “Моргайте” Пульчи. Затем следуют сочинения по музыке, географии, письма Овидия, “Historia naturalis” Плиния Младшего, сочинения по астрологии, алхимии, хиромантии, “Жизнь философов” Диогена Лаэртского, “Новая риторика”, псалмы Давида, басни Эзопа, “Canzoniere” Петрарки. Все области знания захвачены в этом небольшом каталоге из тридцати книг, куда не вошли, конечно, книги, которыми он одолжался у знакомых и которые также записаны маркизом д´Адда, согласно с биографиею Аморетти. Земля и небо, тайные сношения между землею и небом, науки положительные - с древнейших времен до работы Валтурио, и туманные, суеверные науки средних веков, классическая поэзия, с ее строгим, кованым стилем, и веселая, болтливая поэзия современной эпохи, - все это смешалось здесь во что-то безбрежное, запутанное и неуловимое. Над этим хаосом знаний и настроений витает гений самого Леонардо да Винчи. Прозрачные голубые глаза его глубокомысленно смотрят в мир науки, сквозь книги в необъятную природу, скептически обозревают несовершенные работы по алхимии, из которых должна родиться великая экспериментальная наука. Душа его замирает в пытливом искании новой правды среди божественно беспредельных горизонтов, а на губах блуждает странная улыбка - улыбка Джоконды и луврского Иоанна Крестителя. Отрываясь от сложной научной работы, от книг рассудочного или метафизического содержания, Леонардо да Винчи, не выходя из своего кабинета, искал отдохновения и удовлетворения в трех книжках, которые занимали у него равноправное место среди классиков и титанов древних и новых времен. Он читал сонеты Буркиелло, “Шутки” Поджио и почти исчезнувшую с лица земли маленькую книжонку под названием “Manganello”. Буркиелло, Поджио и Манганелло - это выразители веселья Ренессанса. Но какого веселья! Веселья чувственного сладострастия, веселья откровенного цинизма, грубо плебейского по форме и тем более завлекательного для пресыщенных нервов.

Сонеты Буркиелло - это бессмысленный набор не соединимых между собою образов и строчек, производящих комическое впечатление своим странным жаргоном, своею абсурдностью, на манер русских потешных стишков: “Рано утром вечерком, поздно на рассвете, баба ехала верхом, в раскидной карете”. Болтливые флорентинцы, склонные к уличному шаржу, находили удовольствие в сонетах Буркиелло, который создал свой жанр и даже вызывал на подражание таких стихотворцев, как Беллинчиони. Леонардо да Винчи, при своей аристократической обособленности от толпы, при своем научном глубокомыслии и таинственной серьезности великого мага, тоже находил какое-то удовлетворение в перечитывании пошлых уличных стихов, задевающих нервы своими неожиданными, бессмысленными сопоставлениями. У себя в кабинете, окруженный химическими ретортами и анатомическими препаратами, он в чем-то сливался с толпою, - скрытно от всех и мутно загадочно для будущих поколений. Но грубый, наивный хохот толпы переходил у него в неловкую, сдержанную усмешку, как у падающего человека. Вспомним, что, работая над портретом Джоконды, он искусственно вызывал ту же усмешку на се губах, для чего приглашал на сеансы шумных буффонов.

Иногда, вместо Буркиелло, он перелистывал цинические анекдоты Поджио, в итальянском переводе с латинского, под названием “Facezie”. Поджйо Браччиолини, - замечательный “эрудит” XV в., — один из самых характерных представителей Ренессанса в области итальянской литературы. Он легко и свободно владел латинским языком и не лишен был некоторых познаний в греческом, как сообщает о нем правдивый историограф того времени, Веспасиан Бистиччи. Он делал путешествия с научными целями, отыскивая древние рукописи, и был счастлив в открытиях, прославивших его имя на весь мир. Так, он нашел шесть речей Цицерона, цельного Квинтилиана, Лукреция “De rerum natura”, Плавта, Петрония, Тертуллиана и много других манускриптов. Одно время он служил секретарем при курии папы Мартина V. Это было приятнейшим моментом в его жизни. Здесь, в одной из комнат обширной канцелярии, в комнате, получившей название “вральня”, il bugiale, он проводил длинные зимние вечера в обществе своих сослуживцев, рассказывая веселые, неприличные анекдоты, осмеивая папу и кардиналов, беспечно издеваясь над догматами католической церкви, защищаемыми его же пером в папских буллах. Несмотря на духовный сан, он вел жизнь, далеко не лишенную чувственных наслаждений. Однажды какой-то из кардиналов упрекал его за то, что он имеет детей, вопреки его духовному сану, и притом - от наложницы, что неприлично и для мирянина. Браччиолини с усмешкой отвечал: “Я имею детей, - и это вполне подобает мирянину, я имею их от наложницы, - а это давнишний обычай у духовенства”.
При откровенности и живости натуры, он умел придавать своим произведениям литературный блеск ничем не стесненного красноречия. Его латинские фразы, пересыпанные полуитальянскими выражениями, отличаются бойкостью и многочисленными стилистическими оттенками. Он был жестоким полемистом, хотя его нападки на литературных врагов никогда не имели идейного смысла. Все делалось для того, чтобы показать, какою гибкостью обладает под его пером латинская речь, все считалось возможным сказать на бумаге, потому что казалось, будто это верный способ приблизиться к совершенству латинской литературы. Под великолепными сводами папской “вральни” расцвел в нем своеобразный сатирический талант, который дал себя почувствовать и в некоторых ранних его произведениях, каковы, между прочим, “In avaritfam liber unus”, “Contra hypocritas liber unus” и др. В этих сатирах, говорит итальянский писатель Виллари, нет ни одной серьезной мысли. Они проникнуты пикантным скептическим духом комиков и новеллиеров, с одним, очень существенным, однако, различием: новеллисты описывали нравы итальянского общества, а Поджйо и другие “эрудиты” Возрождения делали упражнения в латинской речи, желая приспособить ее к своим задачам, иногда не только ничтожным, но и постыдным. На закате дней своих, семидесятилетним стариком, Поджйо Браччиолини решил собрать воедино скабрезные рассказы папской “вральни”. Он изложил их на привычном для него латинском языке в небольшой книжке “Facetiarum liber unus”, которая много раз переводилась на итальянский язык. Это собрание анекдотов, неприличных изречений и самых грязных откровенностей, рассчитанных на извращенный вкус Ренессанса. Книга эта была прозвана “книгою свинств” - Ubro di sporcizie”. В самом деле, книга эта читается, даже в исторической перспективе, с невольной нервной брезгливостью. Итальянская речь, представляющая довольно верный перевод с латинского, звучит неприятно, как явное искажение здоровой, чувственно-красочной речи таких новеллистов, как Мазуччио, Банделло, Саккети, Джованни Флорентинский, не говоря уже об увлекательно-поэтической речи Боккаччо. Знакомые образы новелл переданы здесь самыми низменными словами, и над всеми анекдотами витает образ ненормальной, “бесстыдной Венеры”. Таковы эти “Facezie”, эта маленькая “книга свинств”, которую Леонардо да Винчи держал в своей интимной библиотеке. Он имел в себе что-то, сровнявшее его с этим эрудитом, с Поджио Браччиолини, и любил пересматривать книжку его в итальянском переводе. В замечательнейшую эпоху его жизни, при высшем напряжении творческих сил, между “Тайной вечерей” и “Джокондою”, он находил интерес в вульгарных шутках и непристойных анекдотах. Жизнь в Милане, с его суетной и развращенной помпой, с неизбежной придворной лестью и бездушным этикетом, закончилась, расшевелив в душе скрытые инстинкты. Новые образы выплывали среди одинокой жизни, наполняемой разрушительным отрицанием всего человечного, сердечного и тайными утехами чувственного воображения. Стоя перед гениальным портретом Джоконды с ее необъяснимою улыбкою, угадываешь это злокачественное веяние, идущее от виртуозных, но непристойных упражнений в духе Поджио Браччиолини.

Наконец, в библиотеке Леонардо да Винчи была еще одна удивительная книга, “Manganello”, о которой мы находим небольшое, но выразительное исследование в брошюре маркиза д´Адда. Манганелло есть одновременно и имя автора, и название книжки. По-видимому, книжка эта появилась на границе XV и XVI вв., хотя на обложке ее нет ни года, ни имени издателя или типографии. Маркиз д´Адда полагает, что она была напечатана в Венеции. В настоящее время во всех европейских библиотеках существует только два экземпляра этой книги в ее первоначальном виде, хотя в I860 г. она была перепечатана кружком парижских библиофилов в ста экземплярах, не предназначенных для продажи. По содержанию эта книжонка представляет сатиру, направленную против женщин, с подражанием Ювеналу, но сатиру, не имеющую себе ничего равного даже в распущенной литературе Ренессанса. По-видимому, это нечто еще худшее, чем собрание игривых “свинств” Поджио Браччиолини. Объяснив происхождение и смысл этой книжки, маркиз д´Адда пишет в заключение следующие характерные строки: “...эта книжка, Manganello, есть, без всякого сомнения, сквернейшая из книг, и немалое удивление возбуждает то обстоятельство, что мы находим ее среди книг такого человека, как Леонардо. Но обратим внимание на две вещи: во-первых, припомним, что стыд есть чувство вполне современное, чему служат доказательством почти все наши классики, от новелл Боккаччо до “Orlando furioso”, и, во-вторых, надо допустить, что Винчи держался одного мнения с Плинием Младшим, мнения, которому следовали Бейль, Арно и в новейшее время Нодье, - что нет такой книги, которая не могла бы принести пользы какою-нибудь своею частью”. В примечании к этим строкам маркиз д´Адда приводит ряд имен знаменитейших людей, которые в то время приносили жертвы “бесстыдной Венере”. Итак, вот какая книга находилась в библиотеке любимейших авторов Леонардо да Винчи. Передавая содержание и смысл некоторых подобных книг, маркиз д´Адда прибавляет, что для более точной характеристики их он не решился бы, из умственной опрятности, назвать рассматриваемые в них предметы даже латинскими именами. У современного писателя, не лишенного чувства стыда, рука не может написать того, что откровенно занимало людей, и величайших людей, эпохи Ренессанса. Одно только приходится заметить в возражение ученейшему итальянскому библиографу: оправдательная ссылка на Плиния в данном случае не имеет значения, потому что такая скверная и ничтожная книжонка не могла принести никому никакой пользы и, во всяком случае, была излишней в небольшой, передвижной библиотеке. Из нее можно было извлекать не пользу, а только своеобразное удовлетворение для нечистой фантазии. Странно сказать, - нервы культурнейших людей, изможденных болезненной чувственностью, требуют для себя невероятно грубых, чисто лакейских наслаждений. Но то, что естественно и, в своем роде, наивно для простых, грубых людей, приобретает особенный, оскорбительный смысл у первоклассного художественного и научного гения. В душе Леонардо да Винчи было что-то, сровнявшее его не только с уличной толпой, забавлявшейся сонетами Буркиелло, не только с циническими вралями папской курии, из среды которых вышел Поджио Браччиолини, но и с людьми, покупающими книги, на которых типография стыдится поставить свою печать. Правда, эпоха Ренессанса вообще не знала стыда, но именно отсутствие стыда, - этой тонкой, человечной боязливости перед опасностями, угрожающими светлым началам души, - должно было отразиться разлагающим образом на художественных талантах того времени. Именно стыд, чутье, позволяющее обходить все грубое и унизительное, создает ту мягкую, теплую температуру, в которой созревает поэтическая художественная форма. Такой теплой атмосферы не было при работе Леонардо да Винчи, когда он писал свою демоническую Джоконду, эту мудреную, соблазнительную загадку, ключ к которой можно найти только в исследованиях его интимной жизни. Психологические сообщения Вазари, рассказы Аморетти, проникнутые тонкой критикой, наконец, небольшая брошюра маркиза д´Адда, - все это бросает яркий свет на мощную фигуру Леонардо да Винчи и на его гениальные произведения, рассеивая окружающие его прекрасные миражи.

Во Флоренцию Леонардо да Винчи явился вполне сложившимся человеком, с душою, проникнутою бесстрастием по отношению к чисто человеческим интересам и волнениям. Школа Милана раскрыла в нем те инстинкты, которые шли вразрез со стремлениями пылкого флорентийского патриотизма. Дело Савонаролы, сожженного во Флоренции в 1498 году, было тогда в житейском смысле уже проиграно, но идеи, брошенные смелым проповедником и фанатическим врагом возрожденного латинства, бродили в обществе и имели своих горячих сторонников. Такие художники, как Фра-Бартоломео, Лоренцо ди Креди, Сандро Боттичелли, всецело вошли в круг его религиозной пропаганды, подчинившись его настроениям. Между этими людьми не было ни одного, который был бы по настоящему близок к Леонардо да Винчи, с его сухостью и нравственным равнодушием, при поражающей остроте мысли и безмерности умственного кругозора. Теперь, более, чем когда-либо, он был чужд им и одинок в своих художественных и научных занятиях, которые, однако, заставляли говорить о себе всю Флоренцию, все классы общества, говорить с изумлением, но без малейшей симпатии. Французский исследователь Сеайль так описывает этот момент в жизни Леонардо да Винчи: “Леонардо занимали не назидания монаха, а совсем другое. Его светлый ум отвращался от этих пустых бредней: он знал, что нельзя овладеть идеалом с разбега, оторвавшись от земных вещей, что его нужно завоевывать день за днем, поднимаясь до него медленными усилиями, опираясь всеми стремлениями духа на предметы реального мира”. Пылкий, но поверхностный французский критик готов превратить во что-то великолепное и грандиозное каждую черту в жизни Леонардо да Винчи, хотя бы за нею скрывались бездны нравственного разложения. Слишком ясно, что проповедь Савонаролы не была пустыми монашескими бреднями. В ней пробивалась глубокая струя духовного протеста против возрожденного и искаженного язычества, протеста, отвечавшего потребностям самых тонких и благородных душ. Даже Макиавелли, который в молодые годы слушал Савонаролу с усмешкой на устах, впоследствии воздал ему должное уважение как борцу за народную свободу. Сам Сеайль рассказывает, что Микеланджело иногда отрывался от своей титанической работы в Сикстинской капелле, чтобы перечитывать проповеди Савонаролы. Одного этого факта было бы достаточно, чтобы говорить в совсем ином тоне о деятельности вдохновенного аскета, в речах которого горел огонь священного безумия. Можно, впрочем, допустить, что пренебрежительные слова Сеайля о Савонароле не более, как случайная подробность пышной фразеологии, которая для превознесения великого человека готова отвергнуть все, что является по отношению к нему неблагоприятным контрастом. В действительности, немое равнодушие Леонардо да Винчи именно к этой полосе флорентийской истории, озаренной высшими духовными откровениями, показывает нам не силу его, а бессилие, - ту холодную атмосферу, в которой созидались его художественные произведения. Человек, который держал среди своих любимых книг нелепые сонеты Буркиелло, игривые, разнузданные “свинства” Поджио Браччиолини и даже находил досуг для перечитывания неописуемо развратной книжонки Манганелло, не мог, конечно, найти в своей душе какого-нибудь отклика на энтузиазм доминиканского монаха. Между ними не было ни единой точки соприкосновения, и ученейший кудесник равнодушно бродил по узким улицам Флоренции, среди толпы, еще не успокоившейся после событий последнего времени, равнодушно приближался к месту казни Савонаролы, равнодушно переходил по Ponto Vecchio через Арно, куда был брошен прах сожженного проповедника. Он думал о том, где бы и у кого бы найти покровительство для своих разнообразных талантов, потому что здесь, во Флоренции, несмотря на дружбу Пиеро Содерини и на случайные прибыльные заказы, он, очевидно, не мог рассчитывать, как и в молодые годы, на особенно широкую арену деятельности.

Именно в это время очаровательная мантуанская маркиза Изабелла д´Эсте, одна из немногих светлых героинь Ренессанса, высокообразованная и тонкая ценительница искусства, предмет восторженного уважения таких людей, как Мантенья, Корреджио, Тициан, Ариосто, Тассо, - искала возможности заручиться его согласием на какую-нибудь серьезную работу. 27 марта 1501 г. она пишет во Флоренцию, прося узнать, чем занят Леонардо да Винчи, начал ли он уже какое-нибудь новое произведение, и как долго ему придется остаться во Флоренции. Она хочет знать, как принял бы он предложение написать картину для ее studio. Если бы Леонардо да Винчи согласился на это, она ничем не стеснила бы его замысла и распределения времени. В случае, если он не выкажет сочувствия этому желанию, она хотела бы, по крайней мере, получить от него небольшую картину Мадонны, которую он напишет, конечно, со свойственной ему прелестью рисунка и красок. Поверенный маркизы, Пиетро Новеллара, отвечал, что жизнь Леонардо во Флоренции разнообразна и совершенно неуловима, так что, кажется, будто он живет без определенного плана, изо дня в день. По-видимому, со времени возвращения во Флоренцию он сделал только один набросок на картоне. “Этот картон представляет младенца Христа, в возрасте приблизительно одного года, который тянется с рук матери, склонившись к ягненку и как бы обнимая его. Приподнимаясь с колен св. Анны, мать придерживает младенца, стараясь отклонить его от ягненка, который символизирует Страсти. Св. Анна, тоже немного приподнимаясь, как бы хочет остановить дочь, чтобы она не отрывала младенца от ягненка: это изображает, быть может, церковь, которая не желала бы, чтобы страдания Христа были предотвращены. Этот эскиз еще не окончен. Ничего другого он не сделал, если не считать того, что от времени до времени он подправляет работы двух своих учеников. Он с увлечением предается геометрии и непостоянен в работе кистью”. Все это писалось 3-го апреля 1501 г., а через день тот же корреспондент Изабеллы д´Эсте сообщает ей следующие важные подробности: “Я узнал на этих днях решение Леонардо от его ученика Салаи и других его друзей, и это побудило меня посетить его, чтобы лично убедиться, в каком положении находится дело. Оказывается, - математические занятия совершенно отвратили его от живописи, - до такой степени, что он едва решается взять в руки кисть. Однако я сделал все, что мог, употребив все мои старания, чтобы склонить его исполнить желание Вашей Светлости, и, когда мне показалось, что он уже склонился поступить на службу к Вашей Светлости, я откровенно изложил ему условия, и мы пришли к следующему соглашению: если он сможет отклонить приглашение французского короля, не лишаясь благорасположения этого монарха (чего он надеется достигнуть, самое большее, в течение одного месяца), он принял бы службу у Вашей Светлости предпочтительно перед всякой другой. Как бы то ни было, он сделает портрет и доставит его Вашей Светлости, потому что маленькая картина, заказанная ему для некоего Роберте, фаворита французского короля, в настоящее время уже окончена. Эта маленькая картина изображает Мадонну, сидящую и работающую за веретеном, между тем как дитя Христос, поставив ножку на корзину с шерстью, держит ее за руку и с удивлением смотрит на четыре луча, которые падают в форме креста, как бы направляясь к ним. Он с улыбкою берется за веретено, стараясь отнять его у матери. Вот относительно чего мне удалось с ним условиться”. Конечно, Леонардо да Винчи, которому уже улыбалась служба могущественному французскому королю Людовику XII, хотя в это время никакого определенного соглашения на этот счет, по-видимому, еще не состоялось, не мог польститься на службу у восхитительной, но стесненной в политическом положении мантуанской маркизы. Его необъятному, хищному гению нужна была другая, более просторная и видная арена. Он явно, хотя и с изысканной вежливостью, уклонялся от предложений, сделанных ему поверенным Изабеллы д´Эсте, но неутомимая покровительница виднейших талантов того времени не переставала домогаться получения от Леонардо да Винчи какой-нибудь художественной работы. Через три года, 24 мая 1504 г., она сама пишет ему, напоминая о данном им обещании. В бытность свою в Мантуе, когда он набросал углем ее портрет, он изъявил согласие предоставить ей какое-нибудь свое произведение в красках, и вот теперь, не рассчитывая больше на портрет, она хотела бы получить от него что-нибудь другое, - например, изображение отрока Христа в том возрасте, когда он рассуждал с раввинами. Такой картины Леонардо да Винчи, по-видимому, не сделал для Изабеллы д´Эсте, хотя, быть может, со свойственной ему любезной готовностью на словах, не разрушал ее надежд. Ее флорентийский поверенный, успевший присмотреться к характеру Леонардо да Винчи, писал ей, что в своей медлительности великий художник имеет только одного соперника, Перуджино, которого он, вероятно, все-таки превзойдет в этом отношении.

Если к этим сообщениям присоединить факты, известные из других источников, то жизнь Леонардо да Винчи во Флоренции в этом периоде его деятельности обрисуется со всех сторон. Помимо указанных здесь работ, он, по-видимому, вновь занялся своим смелым проектом 1472 года относительно проведения канала между Флоренцией и Пизой и другими инженерными планами, а также приступил к писанию портретов Джоконды и, может быть, Джиневры Бенчи. Ни одна из этих крупных художественных работ не была еще доведена до конца, и Леонардо да Винчи, отрываясь от них, в то же самое время, в те же самые месяцы кончал Мадонну для фаворита французского короля и рисовал св. Анну с Богоматерью. Относительно последнего картона, описание которого мы привели выше в наивных словах флорентийского монаха, должно сказать, что он явился, вероятно, переработкою другого картона на ту же тему, сделанного раньше, как об этом свидетельствует, между прочим, исследование Герберта Кука. Картина, находящаяся в Лувре и писанная по картону, изображенному в письме поверенного Изабеллы д´Эсте, представляет до некоторой степени смягченную и как бы даже подслащенную передачу смелой композиции первоначального картона. Само собою понятно, что истолкование второго картона, сделанное в письме монаха, отличается крайней наивностью. Не было такого момента в жизни Леонардо да Винчи, когда бы он оказывал в своих произведениях какое-нибудь сочувствие догматам католической церкви, воплощенной будто бы в лице св. Анны. А в данный момент, по отъезде из Милана, по окончании “Тайной вечери”, он был в полном внутреннем раздоре с какими бы то ни было чисто религиозными интересами. Картоны св. Анны, и, в особенности, первый из них, представляют яркий идейный протест против христианства и даже скрытую насмешку язычества над расслабленным, мечтательным идеализмом. Можно сказать с уверенностью, что именно таково было настроение Леонардо да Винчи в начале XVI в., когда общественное положение его было потрясено и все, происходившее во Флоренции, оставляло его равнодушным и холодным. В нем шевелились недобрые, нечеловечные инстинкты, скованные при писании “Тайной вечери” возвышенной задачею картины, но прорывавшиеся у него в других делах и занятиях. Теперь они стали особенно ярко выражаться в его художественных произведениях, и кто хочет проникнуть в смысл его Джоконды, величайшего дела этой эпохи в его артистической деятельности, тот не должен упускать из вида его природного демонизма. Все характерно рисует нам этого человека. Слова флорентийского монаха показывают нам образ Леонардо да Винчи таким, каким он был для всех его окружающих. Он весь погружен в науку, в математику, внешняя жизнь его, по разнообразию наполняющих его интересов, почти неуловима. Его научное воображение занято исключительно отвлеченными понятиями и идеями. Вот почему, выходя из своего кабинета, он охотнее всего отправляется на берег Арно или обдумывает грандиозные инженерные проекты относительно Сан-Миниато, а за кисть берется редко, с ощущением величайшей трудности: простые формы непосредственного, сердечного искусства ему не даются, и он насильственно напрягает эти формы, вкладывая в них безмерное, сложное, отвлеченное содержание. Настоящего Леонардо да Винчи мы видим только в его кабинете, где, мысленно витая над эпохами прошедшего и будущего, он перелистывал самые различные научные сочинения и то зачитывался псалмами Давида, то развлекался творчеством легкомысленных современников. Соприкасаясь с живыми формами искусства, он невольно придавал им всю злокачественную ядовитость и безмерную сложность своей натуры, так что простые человеческие образы становились под его рукою почти химерическими. Они уже не кажутся воспроизведением какой-нибудь правды и дают впечатление искусства гениального, но, так сказать, саморазрушительного. Такова Джоконда, такова св. Анна, в которой есть уже черты развратной Леды Ренессанса, таков Иоанн Креститель - художественные создания, в которых отразилась вся умственная энциклопедия Леонардо да Винчи, вся его библиотека, от Библии и Плиния до Манганелло. Нравственного чувства нельзя уловить ни в произведениях, ни в жизненных делах Леонардо да Винчи.

Кабинетная жизнь Леонардо да Винчи прерывается, однако, новыми проявлениями его научно-прикладных дарований. Уклонившись от приглашения Изабеллы д´Эсте и еще не заручившись какими-нибудь определенными обещаниями со стороны французского короля, Леонардо да Винчи отправляется путешествовать по Романье. В 1502 году, 18 августа, он уже состоит на службе у Цезаря Борджиа, который выдает ему бумагу для свободного проезда по только что завоеванной им провинции. В этой герцогской бумаге, patente ducale, обнародованной у Аморетти и в новейшем объективнейшем сочинении Альвизи под названием “Cesare Borgia, duca di Romagna”, Борджиа приказывает всем своим подчиненным - кастелянам, капитанам, кондотьерам, солдатам - давать свободный пропуск и всячески содействовать своему “славнейшему и приятнейшему приближенному, архитектору и генеральному инженеру Леонардо да Винчи”. Ему поручено осмотреть местности и укрепления Романьи, производить необходимые работы за счет герцогской казны и с помощью всех подданных герцога. Герцог был уже тогда в полной своей славе, и Леонардо да Винчи знал, к кому он поступает на службу, хотя можно допустить, что Борджиа, видевший его деятельность в Милане и мечтавший овладеть не только всей Романьей, но и Тосканою, первый обратился к Леонардо да Винчи, намереваясь извлечь этого хищного гения из демократической Флоренции и воспользоваться его талантами для своих целей. Ему нужен был именно такой человек. Если бы осуществились его завоевательные планы, и он стал бы во главе огромного государства, то вот человек, способный измыслить для него такие торжества, такие пышные триумфы, которые могли бы удовлетворить даже его ненасытную, разнузданную и развратную натуру. Борджиа любил всяческие парады, празднества, оргийное веселье, пьяные пиры с откровенными воздаяниями нормальной и ненормальной Венерам он был жесток и кровожаден, хотя в нем не было железной мощи давнего военного человека. При неблагоприятных поворотах судьбы он терял голову и даже пресмыкался перед победоносным соперником. Вся его судьба основана на авторитете отца его, папы Александра VI, и со смертью последнего счастливая карьера его должна была рушиться. При этом надо заметить, что все авантюристские предприятия этого человека, с его грубым насильничеством над людьми и чудовищными злодеяниями, - от убийства родного брата до знаменитейшей бойни в Синигаллии, - имеют эгоистический характер в самом узком смысле этого слова. Сын развратного сластолюбца, Цезарь Борджиа, или, как его тогда называли, герцог Валентине, не нес с собой никакой культурной миссии, - хотя бы даже в такой степени, как Людовико Моро, не говоря уже о деспотическом, но высокоталантливом Лоренцо Медичи, который является живым созданием цветущей почвы и теплого воздуха Тосканы. Цезарь Борджиа служил себе и только себе, - и вот почему его дело не могло пустить никаких корней и должно было рассеяться, как дым, при первом резком встречном ветре. Не его нравственные преступления только, которых было бесчисленное множество, но именно фатальная узость его интересов, не озаренных даже мрачным блеском демонического гения, ставит его особняком среди других тиранов Возрождения и даже ниже его отца, у которого бывали проблески человечности. Когда совершилось тайное убийство Цезарем Борджиа его брата, Александр VI чуть не умер от горя, - пишет Альвизи. В вечер похорон лица, стоявшие на улице, могли слышать его душераздирающие вопли. Потрясение его было так велико, что он готов был отречься от всех богатств и поручить кардиналам произвести широкую реформу в церкви. Несмотря на разврат, на многочисленные преступления, он проявляет в этом случае живую, мятежную душу. Когда Цезарь Борджиа явился к отцу в Ватикан после своих побед в Романье, Александр VI, сидя на папском престоле, окруженный кардиналами, заплакал и засмеялся одновременно, как рассказывает об этом один современник. Цезарь приблизился к ступеням престола, сделал поклон и произнес несколько слов на испанском языке. Александр VI ответил ему на том же языке и, когда заметил, что сын наклоняется, чтобы поцеловать его ногу, он поднялся с престола и нежно обнял его: отцовская кровь заговорила в нем. В этом эпизоде тоже виден живой человек с живой душой. Но Цезарь Борджиа был совершенно лишен теплых инстинктов человечности, и даже такие случайные проявления ее не были ему доступны. Он служил своим личным страстям, и все, становившиеся к нему в то или другое зависимое положение, служили только ему, лично ему. На такую личную, бесплодную в умственном и культурном отношении службу поступил и великий Леонардо да Винчи.

Услуги Леонардо да Винчи герцогу Валентине начались еще во время его первого путешествия по Романье, в апреле 1501 г., т. е. до того, как он получил герцогский пропускной лист. Альвизи обследовал все работы Леонардо да Винчи этого момента на основании подлинных документов эпохи XVI в., сохраняемых в чезенской библиотеке, и личных розысков по всей Эмилии. Когда в 1896 г. я осматривал эту удивительнейшую в мире библиотеку старинных манускриптов и великолепных монументальных изданий, интересуясь, между прочим, почерком Цезаря Борджиа, старый библиотекарь, услышав от меня имя Альвизи, с особенной почтительностью произнес: “А, как же! Мне приходилось выдавать ему материалы для его работ”. В самом деле, в этой книге собраны все документы, относящиеся к Цезарю Борджиа, и немногие страницы, на которых говорится о деятельности Леонардо да Винчи в Романье, представляют вполне оригинальное исследование, воспроизведенное потом в трудах Ириарта и в некоторых биографиях Леонардо да Винчи. Вот какие следы остались в Романье от инженерной работы Леонардо. По его совету, пишет Альвизи, был совершенно разрушен укрепленный замок Болоньи, потому что он стоял на пути между Фаэнцей и Имолой. Затем на месте разрушенного замка были воздвигнуты, вероятно, при помощи Леонардо да Винчи новые сооружения - для герцогского войска, и самое место, по герцогскому приказу, было названо Terra Cesarina. Кроме того, в августе 1501 г. Леонардо да Винчи разработал проект канала от Чезены к Porto Cesenatico, - мысль, вполне достойная его инженерного гения. По-видимому, это были те первые работы, которыми он зарекомендовал себя перед победоносным авантюристом. Можно допустить, что это были как бы отдельные частные заказы герцога без определенного общего соглашения. В начале сентября 1501 года Леонардо да Винчи едет в Рим, чтобы там повидаться с герцогом и получить от него новый заказ. Отсюда он последовал за герцогом и папою в Пиомбино, где, среди любимых им наблюдений над прибоем волн, производил разные военно-инженерные работы. Начиная с этого момента, его работа принимает характер систематической службы герцогу Валентине, и тут мы можем уже следить за его трудами в Романье по его собственным рукописным заметкам и карандашным наброскам на многих страницах превосходного издания “Манускриптов Леонардо да Винчи” Равессона-Молльена. Когда эти рукописи были еще в Милане, в Амброзианской библиотеке, т. е. до 1796 г., Аморетти, изучая их, воспользовался их хронологическими пометками и косвенными указаниями, так что эта часть добросовестного труда Альвизи сделана уже по книге Аморетти. Сочинение Альвизи вышло в 1878 г., когда еще не было изданий Рихтера и Равессона, где путешествие Леонардо да Винчи по Романье обрисовывается в довольно подробных и совершенно достоверных данных. Отсюда мы узнаем, что 30-го июля 1502 года Леонардо да Винчи был в Урбино. Со своей особенной орфографией, рассчитанной на тонкую передачу слуховых впечатлений от человеческой речи, а не на верность грамматической рутине, Леонардо да Винчи делает краткую заметку - в две строки, по обыкновению своему, справа налево: “Голубятня в Урбино. 30 июля 1402 г.” Обозначение года - на сто лет ранее настоящего - представляет очевидную рассеянность великого человека, поправленную в квадратных скобках Равессоном-Молльеном. На том же маленьком листике записной книжки нарисована самая голубятня - мудреного устройства, вместе с проектом водосточного сооружения. На следующих листках имеются следы других работ его в Урбино. 1 августа Леонардо да Винчи находится уже в Пезаро, в нескольких часах езды от Урбино, где работает над сооружением военных машин. Через восемь дней, 8-го августа, он находится в Римини, где наблюдает гармонию в шуме падающей воды городского фонтана. 11 августа он в Чезене, где он делает в своей книжке архитектурные наброски и отмечает особенную манеру чезенцев переносить виноградные лозы. 6-го сентября он едет в чезенский порт, где делает его рисунок. На следующих страницах записной книжки, переполненной математическими и другими научными выкладками, он вычисляет, между прочим, расстояние от Бертиноро до Имолы, Фаэнцы и Форли. Из чезенского порта Леонардо да Винчи едет в Имолу, чтобы исполнить некоторые инженерные предложения Цезаря Борджиа. Цезарь поручает ему украсить его владения и особенно новую столицу Романьи, Чезену, монументами, которые прославили бы его герцогское управление. Альвизи полагает, на основании документов, что такие сооружения Чезены, как Palazzo della Rota, гимназия, фонтан, а также и реставрация порта, есть дело Леонардо да Винчи. Надо думать, что за это время он выезжал и за пределы Романьи, посетил Перуджио, Фолиньо, Орвиетто и Аквапенденте. В половине 1503 г., когда уже стали проявляться зловещие признаки крушения завоевательной карьеры Цезаря Борджиа, Леонардо да Винчи покидает Романыо и уезжает во Флоренцию, где понадобились его услуги гонфалоньеру Содерини в борьбе республики с Пизою.

Путешествие по Романье не могло внести в душу Леонардо да Винчи никаких новых настроений, более нежных по сравнению с прежними. Романья - “страна всяческой душевной грубости”, по словам самого Леонардо да Винчи. Эта грубость и первобытность ее обитателей чувствуется и теперь, так же, как в XVI в., когда, проезжая от Фаэнцы до Пезаро, вы останавливаетесь для каких-нибудь разведок и справок в ее маленьких, грязных постоялых дворах. Тут никогда не могло быть движения широких умственных интересов, которые охватывали бы не отдельных людей, а сплошные массы, как это бывало в Милане, Венеции, Неаполе, не говоря уже о Флоренции и Риме. Если бы Цезарь Борджиа надолго основал свое могущество на этом пространстве итальянской земли, то здесь сложилась бы настоящая маленькая деспотия, с самым грубым рабством и развратом никем не контролируемого и ничем не стесняющегося герцога. Когда Леонардо да Винчи быстро переносился от одного конца Романьи к другому, вся она, залитая кровью и затоптанная герцогскими наемниками, представляла собою какой-то человеческий хаос, над которым тогда, как и теперь, простиралось мечтательное, серафическое небо. Между небом и землею здесь не было никакого созвучия. Люди задевали здесь воображение Леонардо да Винчи только своею несносностью и, отрешенные от неба в своей душевной жизни, не могли внести в его творчество никаких новых для него элементов. Посетив на короткое время Урбино, это сказочное горное гнездо, окруженное прекраснейшими в мире горизонтами, он заносит в свой альбом рисунок голубятни - маленький, невинный проект среди разных научных вычислений и военно-инженерных замыслов, в котором чувствуется натуралистическое вдохновение Леонардо да Винчи. Он любил птиц, любил наблюдать их полет и всю жизнь мечтал о крыльях для человека. Нигде, как именно в Урбино, в этом гнезде, откуда в то время уже вылетел белый орел Возрождения, Рафаэль, он мог отдаваться своим смелым головным мечтаниям, в которых поэтическое настроение расплывалось в настроении безбрежно научном. На страницах этой части “Манускриптов Леонардо да Винчи”, изданных Равессоном-Молльеном, рисунки людей попадаются очень редко. Из немногих набросков обращает на себя внимание только эскиз вооруженного юноши, стоящего на коленях. Мысли Леонардо да Винчи не встречали на своих путях живого человека. В Пиомбино он наблюдает прибой морских волн, в Римини он вслушивается в холодную гармонию брызжущего фонтана. В Чезене его интересует своеобразный способ переноски винограда, а за этими интересами изощренной научной пытливости, сопровождаемой тончайшим вниманием к мелочам жизни, идут опять бесконечные математические выкладки, целые колонны цифр, вертикальные и горизонтальные, пересекающие друг друга, проекты вредоносных сооружений, нужных дерзкому завоевателю Романьи. Человечной, теплой поэзии, священной в своей ограниченности, загадочной в своей малости, не чувствуется здесь ни в чем. Леонардо да Винчи возвращался во Флоренцию с душою чуть ли ни еще более похолодевшею и замкнутою, - как знаменитые крепости Форли и Чезены, которые и теперь еще давят своим суровым, бесплодным величием.

Во Флоренции всходила уже тогда звезда Микеланджело. Сохранились документы, рисующие первые встречи Леонардо да Винчи с этим величайшим мировым гением в его молодые годы. Так, 25 января 1503 г. состоялось многочисленное собрание знаменитейших художников той эпохи, - в том числе Боттичелли, Филиппино Липни, Перуджино, Лоренцо ди Креди, - приглашенных флорентийским правительством для обсуждения вопроса, где должен быть поставлен Давид, этот мраморный гигант Микеланджело. Самое создание этого удивительного произведения было окружено сказочною легендою. Вот как повествует об этом Кондиви, биограф Микеланджело, его друг и ученик, почти с его слов.

У старост церкви Santa Maria del Fiore был огромный кусок мрамора в девять локтей вышины, привезенный из Каррары художником, жившим за сто лет до Микеланджело. Чтобы перевезти мрамор, он обделал его в каменоломне, но так, что ни он сам, ни другие художники, замечает Кондиви, не решались потом вырубить из него статую - не только во все девять локтей вышины, но и значительно меньшего размера. Этот испорченный кусок мрамора был, однако, превращен резцом Микеланджело - и притом без всяких надставок - в гигантскую фигуру Давида. Можно себе представить, какое потрясающее впечатление должен был произвести этот юный мраморный боец на пылкую флорентийскую толпу, когда художник снял с него покровы. В эту смутную и тревожную в политическом отношении эпоху Давид Микеланджело, с камнем в руке, со страстной сосредоточенностью в глазах, явился как бы выражением вдохновенного протеста общества против стремлений отдельных лиц к тирании. Он шевелил революционные инстинкты и казался воплощением современных интересов. Художник чудесным образом слил вечное с временным, и, уловив то, что есть в этом мраморном гиганте именно временного, преходящего, но жгучего, толпа должна была с энтузиазмом превознести нового героя в царстве искусства. Он, а не Леонардо да Винчи, сразу овладел симпатиями флорентийского общества. Между этими двумя художниками обозначилась глубокая пропасть, хотя явных враждебных столкновений между ними не было, если не считать таких случайных, мимолетных препирательств, какие описаны у Анонима. Микеланджело, при пламенности своей натуры, должен был ненавидеть этого непроницаемого, равнодушного к человеческим злобам мага, а Леонардо да Винчи, с его аристократическою утонченностью и холодным светом ума, проходил мимо своего соперника с загадочною улыбкою, за которою, может быть, скрывалась легкая самолюбивая тревога. На упомянутом заседании, по поводу постановки Давида, горячо обсуждался вопрос, предложенный первым герольдом республики, маэстро Франческо. Небольшая речь его, изложенная в протоколе заседания, возбудила оживленные и даже страстные дебаты. По его мнению, Давида можно поставить только либо рядом с Юдифью Донателло, либо рядом с Давидом того же Донателло (или Верроккио, как полагает Миланези). Правда, ни одна из этих статуй недостойна находиться рядом с величественным произведением Микеланджело, говорит маэстро Франческо, потому что Давиду не подобает стоять ни рядом с женщиной, убивающей мужчину, ни рядом со статуей, у которой столь несовершенно сделана правая нога. Тем не менее, за отсутствием лучшего места, герольд полагал возможным поставить Давида подле Юдифи. За ним говорили, между прочим, Козимо Росселли, Сандро Боттичелли, знаменитый архитектор Джулиано да Сан-Галло. Последний справедливо доказывал, что статуя Микеланджело должна стоять в закрытом месте. Это мнение поддержал немногими словами и Леонардо да Винчи: Давида нужно поставит под кровлею, чтобы предотвратить разрушительные воздействия атмосферы, а именно в Loggia dei Lanzi, в таком месте, где бы он не служил препятствием для народных празднеств. Благоразумное мнение двух опытных художников не было, однако, принято, и Давид долгое время красовался под открытым небом, перед дверью Palazzo Vecchio, пока его, наконец, не перенесли в закрытое помещение.

Такова была первая встреча двух великих соперников. Но вскоре они должны были сойтись на поприще настоящего художественного соревнования. Им обоим было предоставлено республиканским правительством разработать тему из недавней флорентийской истории. И вот, с 28 февраля 1504 г. Леонардо да Винчи уже работает в зале del Papa, в церкви Santa Maria Novella, над своим знаменитым картоном, представляющим битву при Ангиари и победу, одержанную здесь флорентийцами над ломбардскими войсками 29 июня 1440 г. Картон этот должен был быть окончен не далее, как через двенадцать месяцев, в феврале 1605 г. Судя по сохранившимся эскизам самого Леонардо и Чезаре да Сесто, по одному рисунку Рафаэля, а также по частичной репродукции Рубенса и гравюре Эделинка, это должно было быть одним из величайших произведений Леонардо да Винчи, наряду с Джокондой и колоссальной конной статуей Франческо Сфорца. Им восторгался архитектор Сан-Галло и копию с него писал великий Рубенс. О нем упоминается во всех первоисточниках биографии Леонардо да Винчи: у Вазари, у Анонима, у Паоло Джиовио и у Ломаццо. В самом деле, художественная изобретательность Леонардо да Винчи достигла здесь ужасающих эффектов. Но самая картина имела печальную судьбу: написанная масляными красками по штукатурке, она скоро начала осыпаться, и через некоторое время от нее не осталось ни следа. И тем не менее, произведение это все еще живет как могучее демоническое предание, в мелких набросках и упомянутых копиях. Леонардо да Винчи делал для своей картины разные исторические справки и неутомимо работал над рисунками лошадей и воинов, вызывая в своей фантазии всю стихийную мировую жестокость, - ту жестокость, которая обнаруживается в битвах, и которую он сам называл “животным безумием”, Вазари описывает эту картину Леонардо да Винчи и не находит слов, чтобы с достаточною силою выразить свое впечатление от представленных в ней людей и животных. Лошади с таким же ожесточением борются между собою, как и люди. Они кусаются, бьют друг друга ногами. Один солдат, защищая знамя, дерется с двумя нападающими, поддерживаемый двумя товарищами. На земле валяется поверженный, над которым уже занес руку торжествующий противник. “Нельзя описать, с какою точностью Леонардо изобразил одежду солдат, во всем ее разнообразии, шлемы и другие доспехи, не говоря уже о невероятном мастерстве в воспроизведении форм и линий лошадей, которым Леонардо, лучше всех других художников, сумел придать сильные мускулы и своеобразную красоту”, - говорит Вазари. Описание это не сходится в подробностях ни с одним из сохранившихся подготовительных рисунков, ни с копиею Рубенса и гравюрою Эделинка и возбуждает маловероятную мысль, что Леонардо да Винчи сделал сюжетом своей батальной картины только один из эпизодов битвы при Ангиари - защиту знамени. Как бы то ни было, нельзя сомневаться в том, что это произведение явилось самым ярким отражением идей, имевших корни в его душе и окрепших в дикой Романье. В набросках Леонардо да Винчи есть маленький рисунок с изображением разъяренных лошадей, несущихся, вместе с всадниками, навстречу друг другу. Один всадник налетел сбоку на другого и сбросил его на землю, а разбежавшаяся лошадь вскочила на спину лошади поверженного и вцепилась в нее зубами. В другом рисунке намечена свалка при борьбе за знамя. Есть рисунок двух отдельных групп - с изображением конной и пешей борьбы. Еще один обширный, почти совершенно стершийся рисунок передает хаотическое смятение битвы. Наконец, эскиз Чезаре да Сесто, сделанный с части картона Леонардо да Винчи, отчетливо обрисовывает группу лошадей, из которой на первый план выдвигается здоровый мясистый круп лошади с развевающимся хвостом. Эту же лошадь мы видим в маленьком карандашном наброске Рафаэля, - в духе того же картона Леонардо да Винчи. Затем, имеются отдельные головы сражающихся, сделанные черным и красным карандашами и вполне соответствующие литературному указанию Леонардо да Винчи на эту тему в “Трактате о живописи”: рты солдат раскрыты, как бы от зверского крика, брови сдвинуты над мрачными и жестокими глазами. Немногими карандашными штрихами передается исступление дикой и, может быть, победоносной атаки. Других подлинных данных для суждения о замысле и о самой картине Леонардо да Винчи не имеется. На гравюре Эделинка пред нами настоящая бойня - не людей и лошадей, а каких-то кентавров: люди здесь как будто срослись с лошадьми, которые обращены к публике своими толстыми крупами и приподнятыми хвостами. Ни одной фигуры, которая не отталкивала бы своим дьявольским исступлением. Один воин опрокинут вниз головой, на щит, а враг, склонившись над ним, схватил его за волосы, чтобы другою рукою прикончить его. Другой воин, в правом углу гравюры, только что свалился на землю, и лицо его обращено к убегающей лошади, которую схватывает за узду молодой стрелок. В левом углу повергнутый солдат прикрывается щитом, в то время, как поднявшаяся на дыбы лошадь готова затоптать его своими плотными, тяжелыми копытами. Наконец, на втором плане - ужасающая сцена: старый воин в шлеме, с развевающеюся бородою, с острыми чертами лица, напоминающими портрет самого художника, направляет кинжал в морду лошади, которая схватила зубами его левую руку. В воздухе целый лес скрестившихся сабель, штыков и мечей. Такова гравюра Эделинка, воспроизводящая, по-видимому, только часть картона Леонардо да Винчи, и можно себе представить по этим намекам, какое ошеломляющее впечатление должен был производить весь этот картон, не говоря уже о картине исполненной, как пишет Бенвенуто Челлини, с “божественным совершенством”. Именно такое произведение могло выйти из рук этого ученого кудесника, с демоническими фантазиями, направляемыми холодными, бесстрастными знаниями точной науки. Такой батальной картины флорентийцы никогда не видали, и Леонардо да Винчи, ужаснув их своим гением, должен был, однако, остаться для них чуждым, непроницаемым художником. Картина не говорила к сердцу. Злые языки, способные на сплетню и придирки, могли указывать на поразительную гибкость нравственной личности Леонардо да Винчи: он, который еще недавно служил миланскому герцогу, с жестоким великолепием расписал теперь победу флорентинцев над ломбардскими войсками. Его сердце ничем не смущалось. Картон был сделан, однако, с самым утонченным совершенством, и каждая линия в нем свидетельствовала о напряженной борьбе старого прославленного художника с молодым гигантом, который должен был стать отныне его опасным соперником. Вся бесконечная энциклопедия знаний Леонардо да Винчи пришла в движение и произвела в его могучей душе какой-то холодный вихрь, прорвавшийся в этом изображении дикой борьбы.