ДВЕHАДЦАТАЯ КHИГА. ИЛИ ЦЕЗАРЬ - ИЛИ HИЧТО. X

Дворцом его высочеству служила старинная готическая ратуша Фано.
Пройдя через большую, унылую и холодную залу, общую приемную для менее знатных посетителей, Леонардо и Макиавелли вступили в маленький внутренний покой, должно быть, некогда часовню, с цветными стеклами в стрельчатых окнах, высокими седалищами церковного хора, где в тонкой дубовой резьбе изображены были двенадцать апостолов и учителя первых веков христианства. В увядшей фреске на потолке, среди облаков и ангелов, реял голубь Духа Святого. Здесь находились приближенные. Разговаривали полушепотом: близость государя чувствовалась через стену.
Плешивый старичок, злополучный посол Римини, уже третий месяц дожидавшийся свидания с герцогом, видимо усталый от многих бессонных ночей, дремал в углу на церковном седалище.
Иногда дверь приотворялась, секретарь Агапито, с озабоченным видом, с очками на носу и пером за ухом, просовывал голову и приглашал к его высочеству когонибудь из присутствовавших.
При каждом его появлении посол Римини болезненно вздрагивал, приподымался, но видя, что очередь не за ним, тяжело вздыхал и опять погружался в дремоту, под звук аптекарского пестика в медной ступе.
За неимением других удобных комнат в тесной ратуше, часовня превращена была в походную аптеку. Перед окном, где было место алтаря, на столе, загроможденном бутылями, колбами и банками врачебной лаборатории, епископ Санта-Джуста, Гаспаре Торелла, главный врач - архиатрос его святейшества папы и Чезаре, приготовлял недавно вошедшее в моду лекарство от "французской болезни" - сифилиса, настойку из так называемого "святого дерева" - гуайяко, привозимого с новооткрытых Колумбoм полуденных островов. Растирая в красивых руках остропахучую шафранно-желтую сердцевину гуайяко, слипавшуюся в жирные комки, врач-епископ объяснял с любезной улыбкой природу и свойства целительного дерева.
Все слушали с любопытством: многие из присутствовавших знали по опыту страшную болезнь.
- И откуда только взялась она? - в горестном недоумении покачивал головой кардинал Санта-Бальбина. - Испанские жиды и мавры, говорят, занесли, - молвил епископ Эльна. - Теперь, как издали законы против богохульников, - еще, слава Богу, поутихла. А лет пять, шесть назад - не только люди, но и животные, лошади, свиньи, собаки заболевали, даже деревья и хлеба на полях.
Врач выразил сомнение в том, чтобы французскою болезнью могли заболевать пшеница и овес.
- Покарал Господь, - сокрушенно вздохнул епископ Трани, - за грехи послал нам бич гнева Своего!
Собеседники умолкли. Раздавался лишь мерный звон пестика в ступе, и казалось, что учителя первых веков христианства, изображенные в хорах по стенам, с удивлением внимают этой странной беседе новых пастырей церкви Господней. В часовне, озаренной мерцающим светом аптекарской лампочки, где удушливый камфарный запах лекарственного дерева смешивался с едва уловимым благоуханием прежнего ладана, собрание римских прелатов как будто совершало тайное священнодействие.
- Монсиньоре, - обратился к врачу герцогский астролог Вальгулио, - правда ли, будто бы эта болезнь передается через воздух?
Врач сомнительно пожал плечами.
- Конечно, через воздух! - подтвердил Макиавелли с лукавой усмешкой. - Как же иначе могла бы она распространиться не только в мужних, но и в женских обителях.
Все усмехнулись.
Один из придворных поэтов, Баттисто Орфино, торжественно, как молитву, прочел посвящение герцогу новой книги епископа Тореллы о французской болезни, где он, между прочим, уверяя, будто бы Чезаре добродетелями своими затмил великих древних мужей: Брута - справедливостью, Деция - постоянством, Сципиона - воздержанием, Марка Регула - верностью и Павла Эмилия - великодушием, - прославлял Знаменосца Римской Церкви как основателя ртутного лечения.
Во время этой беседы секретарь Флоренции, отводя то одного, то другого придворного в сторону, ловко расспрашивал их о предстоящей политике Чезаре, выпытывал, выслеживал и нюхал воздух, как ищейка. Подошел и к Леонардо и, опустив голову на грудь, приложив указательный палец к губам, поглядывая на него исподлобья, проговорил несколько раз в глубокой задумчивости:
- Съем артишок... съем артишок...
- Какой артишок? - удивился художник.
- В том-то и штука-какой артишок?.. Недавно герцог загадал загадку посланнику Феррары, Пандольфо Коленуччо: я, говорит, съем артишок, лист за листом. Может быть, это означает союз врагов его, которых он, разделив, уничтожит, а может быть, и что-нибудь совсем другое. Вот уже целый час ломаю голову!
И наклонившись к уху Леонардо, прошептал:
- Тут все загадки да ловушки! О всяком вздоре болтают, а только что заговоришь о деле - немеют, как рыбы или монахи за едою. Ну, да меня не проведешь! Я чую - что-то у них готовится. Но что именно? Что? Верите ли, мессере, - душу заложил бы дьяволу, только бы знать, что именно!
И глаза у него заблестели, как у отчаянного игрока.
Из приотворенной двери высунулась голова Агапито. Он сделал знак художнику.
Через длинный, полутемный ход, занятый телохранителями - албанскими страдиотами, вступил Леонардо в опочивальню герцога, уютный покой с шелковыми коврами по стенам, на которых выткана была охота за единорогом, с лепною работою на потолке, изображавшею басню о любви царицы Пазифаи к быку. Этот бык, багряный или золотой телец, геральдический зверь дома Борджа, повторялся во всех украшениях комнаты, вместе с папскими трехвенечными тиарами и ключами св. Петра.
В комнате было жарко натоплено: врачи советовали больным после ртутного втирания беречься сквозняка, греясь на солнце или у огня. В мраморном очаге пылал благовонный можжевельник; в лампадах горело масло с примесью фиалковых духов: Чезаре любил ароматы.
По обыкновению, лежал он, одетый, на низком ложе без полога, посередине комнаты. Только два положения тела были ему свойственны: или в постели, или верхом. Неподвижный, бесстрастный, облокотившись на подушки, следил он, как двое придворных играют в шахматы рядом с постелью на яшмовом столике, и слушал доклад севкретаря: Чезаре обладал способностью разделять внимание на несколько предметов сразу. Погруженный в задумчивость, медленным, однообразным движением перекатывал он из одной руки в другую золотой шар, наполненный благоуханиями, с которым никогда не расставался, так же как со своим дамасским кинжалом.