ПЯТАЯ КHИГА. ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ. VII

Карл VIII остановился в нижних покоях Павийского замка, роскошно убранных для него герцогом Лодовико Моро.
Отдыхая после обеда, король слушал чтение только что по его заказу переведенной с латинского на французский язык, довольно безграмотной книги: "Чудеса Города Рима - Mirabilia Urbus Romae". Одинокий, запуганный отцом своим, болезненный ребенок, Карл, проведя печальные годы в пустынном замке Амбуаз, воспитывался на рыцарских романах, которые окончательно вскружили ему и без того уже слабую голову. Очутившись на престоле Франции и вообразив себя героем сказочных подвигов, во вкусе тех, какие повествуются о странствующих рыцарях Круглого Стола, Ланселоте и Тристане, двадцатилетний мальчик, неопытный и застенчивый, добрый и взбалмошный, задумал исполнить на деле то, что вычитал из книг. "Сын бога Марса, потомок Юлия Цезаря", по выражению придворных летописцев, спустился он в Ломбардию, во главе громадного войска, для завоевания Неаполя, Сицилии, Константинополя, Иерусалима, для низвержения Великого Турка, совершенного искоренения ереси Магометовой и освобождения Гроба Господня от ига неверных.
Слушая "Чудеса Рима" с простодушным доверием, король предвкушал славу, которую приобретет завоеванием столь великого города. Мысли его путались. Он чувствовал боль под ложечкой и тяжесть в голове от вчерашнего, слишком веселого ужина с миланскими дамами. Лицо одной из них, Лукреции Кривелли, всю ночь снилось ему.
Карл VIII ростом был мал и лицом уродлив. Ноги имел кривые, тонкие, как спицы, плечи узкие, одно выше другого, впалую грудь, непомерно большой крючковатый нос, волосы редкие, бледно-рыжие, странный желтоватый пух вместо усов и бороды. В руках и в лице судорожное подергивание. Вечно открытые, как у маленьких детей, толстые губы, вздернутые брови, громадные белесоватые и близорукие глаза навыкате придавали ему выражение унылое, рассеянное и, вместе с тем, напряженное, какое бывает у людей слабых умом. Речь была невнятной и отрывочной. Рассказывали, будто бы король родился шестипалым, и для того, чтобы это скрыть, ввел при дворе безобразную моду широких, закругленных, наподобие лошадиных копыт, мягких туфель из черного бархата.
- Тибо, а, Тибо, - обратился он к придворному валедешамбру, прерывая чтение, со своим обычным рассеянным видом, заикаясь и не находя нужных слов, - мне, братец, того... как будто пить хочется. А? Изжога, что ли? Принеси-ка вина, Тибо...
Вошел кардинал Бриссоне и доложил, что герцог ожидает короля.
- А? А? Что такое? Герцог?.. Ну, сейчас. Только выпью...
Карл взял кубок, поданный придворным. Бриссоне остановил короля и спросил Тибо:
- Наше?
- Нет, монсиньор, - из здешнего погреба. У нас все вышло.
Кардинал выплеснул вино.
- Простите, ваше величество. Здешние вина могут быть вредными для вашего здоровья. Тибо, вели кравчему сбегать в лагерь и принести бочонок из походного погреба.
- Почему? А? Что, что такое?..- бормотал король в недоумении.
Кардинал шепнул ему на ухо, что опасается отравы, ибо от людей, которые уморили законного государя своего, можно ожидать всякого предательства, и, хотя нет явных улик, осторожность не мешает.
- Э, вздор! Зачем? Хочется пить, - молвил Карл, подергивая плечом с досадой, но покорился.
Герольды побежали вперед.
Четыре пажа подняли над королем великолепный балдахин из голубого шелка, затканный серебряными французскими лилиями, сенешаль накинул ему на плечи мантию с горностаевой оторочкой, с вышитыми по красному бархату золотыми пчелами и рыцарским девизом: "Король пчел не имеет жала - Le roi des abeilles n´a pas d´aiguillon", - и по мрачным запустелым покоям Павийского замка направилось шествие в комнаты умирающего.
Проходя мимо часовни. Карл увидел герцогиню Изабеллу. Почтительно снял берет, хотел подойти и, по старозаветному обычаю Франции, поцеловать даму в уста, назвав ее "милой сестрицей". Но герцогиня подошла к нему сама и бросилась к его нoгaм:
- Государь, - начала она заранее приготовленную речь, - сжалься над нами! Бог тебя наградит. Защити невинных, рыцарь великодушный! Моро отнял у нас все, захватил престол, отравил супруга моего, законного герцога миланского, Джан-Галеаццо. В собственном доме своем окружены мы убийцами...
Карл плохо понимал и почти не слушал того, что она говорила.
- А? А? Что такое? - лепетал он, точно спросонок, судорожно подергивая плечом и заикаясь. - Ну, ну, не надо... Прошу вас... не надо же, сестрица... Встаньте, встаньте!
Но она не вставала, ловила его руки, целовала их, хотела обнять его колени и, наконец, заплакав, воскликнула с непритворным отчаянием:
- Если и вы меня покинете, государь, я наложу на себя руки!..
Король окончательно смутился, и лицо его болезненно сморщилось, как будто он сам готов был заплакать.
- Ну, вот, вот!.. Боже мой... я не могу... Бриссоне... пожалуйста... я не знаю... скажи ей...
Ему хотелось убежать; она не пробуждала в нем никакого сострадания, ибо в самом унижении, в отчаянии была слишком горда и прекрасна, похожа на величавую героиню трагедии.
- Яснейшая мадонна, успокойтесь. Его величество сделает все, что можно, для вас и для вашего супруга, мессира Жан-Галеасса, - молвил кардинал вежливо и холодно, с оттенком покровительства, произнося имя герцога по-французски.
Герцогиня оглянулась на Бриссоне, внимательно посмотрела в лицо королю и вдруг, как будто теперь только поняла, с кем говорит, умолкла.
Уродливый, смешной и жалкий, стоял он перед ней с открытыми, как у маленьких детей, толстыми губами, с бессмысленной, напряженной и растерянной улыбкой, выкатив огромные белесоватые глаза.
"Я - у ног этого заморыша, слабоумца, я - внучка Фердинанда Арагонского!"
Встала; бледные щеки ее вспыхнули. Король чувствовал, что необходимо сказать что-то, как-нибудь выйти из молчания. Он сделал отчаянное усилие, задергал плечом, заморгал глазами и, пролепетав только свое обычное: "А? А? Что такое?" - заикнулся, безнадежно махнул рукой и умолк.
Герцогиня смерила его глазами с нескрываемым презрением. Карл опустил голову, уничтоженный.
- Бриссоне, пойдем, пойдем... что ли... А?..
Пажи распахнули двери. Карл вошел в комнату герцога. Ставни были открыты. Тихий свет осеннего вечера падал в окно сквозь высокие золотые вершины парка.
Король подошел к постели больного, назвал его двоюродным братцем – mon cousin и спросил о здоровье.
Джан-Галеаццо ответил с такою приветливою улыбкою, что Карлу тотчас сделалось легче, смущение прошло, и он мало-помалу успокоился.
- Господь да пошлет победу вашему величеству, государь! - сказал, между прочим, герцог. - Когда вы будете в Иерусалиме, у Гроба Господня, помолитесь за мою бедную душу, ибо к тому времени я...
- Нет, нет, братец, как можно, что вы это? зачем? - перебил его король. - Бог милостив. Вы поправитесь... Мы еще вместе в поход пойдем, с нечестивыми турками повоюем, вот помяните слово мое! А? Что?..
Джан-Галеаццо покачал головой:
- Нет, куда уж мне!
И, посмотрев прямо в глаза королю глубоким испытующим взором, прибавил:
- Когда я умру, государь, не покиньте моего мальчика, Франческо, а также Изабеллу; она несчастная, - нет у нее никого на свете...
- Ах ты, Господи, Господи! - воскликнул Карл в неожиданном, сильном волнении; толстые губы его дрогнули, углы их опустились, и, словно внезапным внутренним светом, лицо озарилось необычайной добротою.
Он быстро наклонился к больному и, обняв его с порывистою нежностью, пролепетал:
- Братец мой, миленький!.. Бедный ты мой, бедненький!
Оба улыбнулись друг другу, как жалкие больные дети, - и губы их соединились в братском поцелуе.
Выйдя из комнаты герцога, король подозвал кардинала:
- Бриссоне, а, Бриссоне... знаешь, надо как-нибудь... того... а? заступиться... Нельзя так, нельзя... Я - рыцарь... Надо защитить... слышишь?
- Ваше величество, - ответил кардинал уклончиво, - он все равно умрет. Да и чем могли бы мы помочь? Только себе повредим: герцог Моро – наш союзник...
- Герцог Моро - злодей, вот что - да, человекоубийца! - воскликнул король, и глаза его сверкнули разумным гневом.
- Что же делать? - молвил Бриссоне, пожимая плечами, с тонкой, снисходительной усмешкой. - Герцог Моро не хуже, не лучше других. Политика, государь! Все мы люди, все человеки...
Кравчий поднес королю кубок французского вина. Карл выпил его с жадностью. Вино оживило его и рассеяло мрачные мысли.
Вместе с кравчим вошел вельможа от герцога с приглашением на ужин. Король отказался. Посланный умолял; но, видя, что просьбы не действуют, подошел к Тибо и шепнул ему что-то на ухо. Тот кивнул головой в знак согласия и, в свою очередь, шепнул королю:
- Ваше величество, мадонна Лукреция...
- А? Что?.. Что такое?.. Какая Лукреция?
- Та, с которой вы изволили танцевать на вчерашнем балу.
- Ах, да, как же, как же... Помню... Мадонна Лукреция... Прехорошенькая!.. Ты говоришь, будет на ужине?
- Будет непременно и умоляет ваше величество... - Умоляет... Вот как! Ну что же, Тибо? А? Как ты полагаешь? Я, пожалуй... Все равно... Куда ни шло!.. Завтра в поход... В последний раз... Поблагодарите герцога, мессир, - обратился он к посланному, - и скажите, что я того... а?.. пожалуй...
Король отвел Тибо в сторону:
- Послушай, кто такая эта мадонна Лукреция?
- Любовница Моро, ваше величество.
- Любовница Моро, вот как! Жаль...
- Сир! Только словечко, - и все мигом устроим. Если угодно, сегодня же.
- Нет, нет! Как можно?.. Я гость...
- Моро будет польщен, государь. Вы здешних людишек не знаете...
- Ну, все равно, все равно. Как хочешь. Твое дело...
- Да уж будьте спокойны, ваше величество. Только словечко.
- Не спрашивай... Не люблю... Сказал – твоё дело… Ничего не знаю... Как хочешь...
Тибо молча и низко поклонился.
Сходя с лестницы, король опять нахмурился и с беспомощным усилием мысли потер себе лоб:
- Бриссоне, а, Бриссоне... Как ты думаешь?.. Что бишь я хотел сказать?.. Ах, да, да... Заступиться... Невинный... Обида... Так нельзя. Я - рыцарь!..
- Сир, оставьте эту заботу, право же: нам теперь не до него. Лучше потом, когда мы вернемся из похода, победив турок, завоевав Иерусалим.
- Да, да, Иерусалим! - пробормотал король, и глаза его расширились, на губах выступила бледная и неясная мечтательная улыбка.
- Рука Господня ведет ваше величество к победам, - продолжал Бриссоне, - перст Божий указует путь крестоносному воинству.
- Перст Божий! Перст Божий! - повторил Карл VIII торжественно, подымая глаза к небу.