Сидя в высоком кресле, Моро тихонько ласкал белой холеной рукой свои гладко бритые щеки и круглый подбородок.
Благообразное лицо его имело тот отпечаток прямодушной откровенности, который приобретают только лица совершенных в лукавстве политиков. Большой орлиный нос с горбинкой, выдающиеся вперед, как будто заостренные, тонко извилистые губы напоминали отца его, великого кондотьера Франческо Сфорца. Но если Франческо, по выражению поэтов, в одно и то же время был львом и лисицею, то сын его унаследовал от отца и приумножил только лисью хитрость без львиного мужества.
Моро носил простое изящное платье бледно-голубого шелка с разводами, модную прическу - гладкую, волосок к волоску, закрывавшую уши и лоб почти до бровей, похожую на густой парик. Золотая плоская цепь висела на груди его. В обращении была равная со всеми утонченная вежливость.
- Имеете ли вы какие-нибудь точные сведения, мессер Бартоломео, о выступлении французского войска из Лиона?
- Никаких, ваша светлость. Каждый вечер говорят завтра, каждое утро откладывают. Король увлечен нe воинственными забавами.
- Как имя первой любовницы?
- Много имен. Вкусы его величества прихотливы и непостоянны.
- Напишите графу Бельджойозо, - молвил герцог, - что я высылаю тридцать... нет, мало, сорок...- пятьдесят тысяч дукатов для новых подарков. Пусть не жалеет. Мы вытащим короля из Лиона золотыми цепями. И знаете ли, Бартоломео, - конечно, это между нами, - не мешало бы послать его величеству портреты некоторых здешних красавиц. - Кстати, письмо готово?
- Готово, синьор.
- Покажи.
Моро с удовольствием потирал мягкие, белые руки. Каждый раз, как он оглядывал громадную паутину своей политики, - испытывал он знакомое сладкое замирание сердца, как перед сложной и опасной игрой. По совести, не считал он себя виновным, призывая чужеземцев, северных варваров на Италию, ибо к этой крайности принуждали его враги, среди которых злейшим была Изабелла Арагонская, супруга Джан-Галеаццо, всенародно обвинившая герцога Лодовико в том, что он похитил престол у племянника. Только тогда, когда отец Изабеллы, король Неаполя, Альфонсо, в отмщение за обиду дочери и зятя, стал грозить Моро войною и низвержением с престола, - всеми покинутый, обратился он к помощи французского короля Карла VIII.
- Неисповедимы пути твои, Господи! - размышлял герцог, пока секретарь доставал из кипы бумаг черновой набросок письма. - Спасение моего государства, Италии, быть может, всей Европы в руках этого жалкого заморыша, сластолюбивого и слабоумного ребенка, христианнейшего короля Франции, перед которым мы, наследники великих Сфорца, должны пресмыкаться, ползать, чуть не сводничать! Но такова политика: с волками жить - по-волчьи выть.
Он перечел письмо: оно показалось ему красноречивым, в особенности ежели принять в расчет пятьдесят тысяч дукатов, высылаемых графу Бельджойозо для подкупа приближенных его величества, и соблазнительные портреты итальянских красавиц.
"Господь да благословит твое крестоносное воинство, Христианнейший,- говорилось, между прочим, в этом послании, - врата Авзонии открыты пред тобой. Не медли же, вступи в них триумфатором, о, новый Ганнибал! Народы Италии алчут приять твое иго сладчайшее, помазанник божий, ожидают тебя, как некогда, по воскресении Господа, патриархи ожидали Его сошествия во ад. С помощью Бога и твоей знаменитой артиллерии ты завоюешь не только Неаполь, Сицилию, но и земли великого Турка, обратишь неверных в христианство, проникнешь в недра Святой Земли, освободишь Иерусалим и Гроб Господень от нечестивых агарян и славным именем твоим наполнишь вселенную".
Горбатый плешивый старичок, с длинным красным носом, заглянул в дверь студиоло. Герцог приветливо улыбнулся ему, приказывая знаком подождать.
Дверь скромно притворилась, и голова исчезла. Секретарь завел было речь о другом государственном деле, но Моро слушал его рассеянно, поглядывая на дверь.
Мессер Бартоломео понял, что герцог занят посторонними мыслями, - кончил доклад и ушел.
Осторожно оглядываясь, на цыпочках, герцог приблизился к двери.
- Бернарде, а, Бернарде? Это ты?
- Я, ваша светлость!
И придворный стихотворец, Бернарде Беллинчони, с таинственным и подобострастным видом, подскочил и хотел было встать на колени, чтобы поцеловать руку государя, но тот его удержал.
- Ну, что, как?
- Благополучно.
- Родила?
- Сегодня ночью изволили разрешиться от бремени.
- Здорова? Не послать ли врача?
- В здравии совершенном обретаются.
- Слава Богу!
Герцог перекрестился.
- Видел ребенка?
- Как же! Прехорошенький.
- Мальчик или девочка?
- Мальчик. Буян, крикун! Волосики светлые, как у матери, а глазенки так и горят, так и бегают - черные, умные, совсем как у вашей милости. Сейчас видно - царственная кровь! Маленький Геркулес в колыбели. Мадонна Чечилия не нарадуется. Велели спросить, какое вам будет угодно имя.
- Я уже думал, - произнес герцог. - Знаешь, Бернарде, назовем-ка его Чезаре. Как тебе нравится?
- Чезаре? А ведь в самом деле, прекрасное имя, благозвучное, древнее! Да, да, Чезаре Сфорца - имя, достойное героя!
- А что, как муж?
- Яснейший граф Бергамини добр и мил как всегда.
- Превосходный человек! - заметил герцог с убеждением.
- Превосходнейший! - подхватил Беллинчони. - Смею сказать, редких добродетелей человек! Таких людей нынче поискать. Ежели подагра не помешает, граф хотел приехать к ужину, чтоб засвидетельствовать свое почтение вашей светлости.
Графиня Чечилия Бергамини, о которой шла речь, была давнею любовницей Моро. Беатриче, только что выйдя замуж и узнав об этой связи герцога, ревновала его, грозила вернуться в дом отца, феррарского герцога, Эрколе д`Эсте, и Моро вынужден был поклясться торжественно, в присутствии послов, не нарушать супружеской верности, в подтверждение чего выдал Чечилию за старого разорившегося графа Бергамини, человека покладистого, готового на всякие услуги.
Беллинчони, вынув из кармана бумажку, подал ее герцогу.
То был сонет в честь новорожденного - маленький диалог, в котором поэт спрашивал бога солнца, почему он закрывается тучами; солнце отвечало с придворною любезностью, что прячется от стыда и зависти к новому солнцу - сыну Моро и Чечилии.
Герцог благосклонно принял сонет, вынул из кошелька червонец и подал стихотворцу.
- Кстати, Бернарде, ты не забыл, что в субботу день рождения герцогини?
Беллинчони торопливо порылся в прорехе своего платья, полупридворного, полунищенского, служившей ему карманом, извлек оттуда целую кипу грязных бумажек и, среди высокопарных од на смерть охотничьего сокола мадонны Анджелики, на болезнь серой в яблоках венгерской кобылы синьора Паллавичини, отыскал требуемые стихи.
- Целых три, ваша светлость, - на выбор. Клянусь Пегасом, довольны останетесь!
В те времена государи пользовались своими придворными поэтами, как музыкальными инструментами, чтобы петь серенады не только своим возлюбленным, но и своим женам, причем светская мода требовала, чтобы в этих стихах предполагалась между мужем и женой такая же неземная любовь, как между Лаурою и Петраркою.
Моро с любопытством просмотрел стихи: он считал себя тонким ценителем, поэтом в душе, хотя рифмы ему не давались. В первом сонете пришлись ему по вкусу три стиха; муж говорит жене:

Во втором - поэт, сравнивая мадонну Беатриче с богиней Дианой, уверял, что кабаны и олени испытывают блаженство, умирая от руки такой прекрасной охотницы.
Но более всего понравился его высочеству третий сонет, в котором Данте обращался к Богу с просьбою отпустить его на землю, куда будто бы вернулась Беатриче в образе герцогини Миланской. "О, Юпитер! - восклицал Алигьери, - так как ты опять подарил ее миру, позволь и мне быть с нею, дабы видеть того, кому Беатриче дарует блаженство", - то есть герцога Лодовико.
Моро милостиво потрепал поэта по плечу и обещал ему сукна на шубу, причем Бернарде сумел выпросить и лисьего меха на воротник, уверяя с жалобными и шутовскими ужимками, что старая шуба его сделалась такою сквозною и прозрачною, "как вермишель, которая сушится на солнце".
- Прошлую зиму, - продолжал он клянчить, - за недостатком дров, я готов был сжечь не только собственную лестницу, но и деревянные башмаки св. Франциска!
Герцог рассмеялся и обещал ему дров. Тогда, в порыве благодарности, поэт мгновенно сочинил и прочел хвалебное четверостишье:

Когда рабам своим ты обещаешь хлеб,
Небесную, как Бог, ты им даруешь манну, -
Зато все девять муз и сладкозвучный Феб,
О, благородный Мавр, поют тебе осанну!

- Ты, кажется, в ударе, Бернарде? Послушай-ка, мне нужно еще одно стихотворение.
- Любовное?
- Да. И страстное.
- Герцогине?
- Нет. Только смотри у меня, не проболтайся!
- О, синьор, вы меня обижаете. Да разве я когда-нибудь?..
- Ну, то-то же.
- Нет, нем, как рыба!
Бернарде таинственно и почтительно заморгал глазами.
- Страстное? Ну, а как? С мольбой или с благодарностью?
- С мольбой.
Поэт глубокомысленно сдвинул брови:
- Замужняя?
- Девушка.
- Так. Надо бы имя.
- Ну вот! Зачем имя?
- Если с мольбою, то не годится без имени.
- Мадонна Лукреция. А готового нет?
- Есть, да лучше бы свеженькое. Позвольте в соседний покой на минутку. Уж чувствую, выйдет недурно: рифмы в голову так и лезут.
Вошел паж и доложил:
- Мессер Леонардо да Винчи.
Захватив перо и бумагу, Беллинчони юркнул в одну дверь, между тем как в другую входил Леонардо.