На маленькой сельской церкви Сан-Джервазио ударили в колокол. Все невольно оглянулись и замерли. Этот звук в затишьи утра похож был на гневный и жалобный крик. Порой тонкий, дребезжащий колокол замирал, как будто надорвавшись, но тотчас заливался еще громче порывистым, отчаянным звоном.
- Иисусе, помилуй нас! - воскликнул Грилло, хватаясь за голову. - Ведь это священник, отец Фаустино! Смотрите, - толпа на дороге, кричат, увидели нас, руками машут. Сюда бегут... Пропал я, горемычный.!..
К Мельничному Холму подъехали новые всадники. То были остальные приглашенные на раскопки. Они опоздали, потому что заблудились.
Бельтраффио мельком взглянул, и как ни был поглощен созерцанием богини, заметил лицо одного из них. Выражение холодного, спокойного внимания и проникновенного любопытства, с которым незнакомец рассматривал Венеру и которое было так противоположно тревоге и смущению самого Джованни, - поразило его. Не подымая глаз, прикованных к статуе, все время чувствовал он за спиной своей человека с необыкновенным лицом.
- Вот что, - произнес мессер Чиприано после некоторого раздумья, - вилла в двух шагах. Ворота крепкие, какую угодно осаду выдержат...
- И то правда! - воскликнул обрадованный Грилло, - ну-ка, братцы, живее, подымайте!
Он заботился об сохранении идола с отеческой нежностью.
Статую благополучно перенесли через Мокрую Лощину.
Едва переступили за порог дома, как на вершине Мельничного Холма появился грозный облик отца Фаустино с поднятыми к небу руками.
Нижняя часть виллы была необитаема. Громадный зал, с выбеленными стенами и сводами, служил складом земледельческих орудий и больших глиняных сосудов для оливкового масла. Пшеничная солома, сваленная в углу, золотистою копною громоздилась до потолка.
На ту солому, смиренное сельское ложе, бережно положили богиню.
Только что все успели войти и запереть ворота, как послышались крики, ругательства и громкий стук в ворота.
- Отоприте, отоприте! - кричал тонким, надтреснутым голосом отец Фаустино. - Именем Бога живого заклинаю, отоприте!..
Мессер Чиприано по внутренней каменной лестнице поднялся к узкому решетчатому окну, находившемуся очень высоко над полом, оглянул толпу, убедился, что она не велика, и с улыбкой свойственной ему yтонченной вежливости начал переговоры.
Священник не унимался и требовал, чтобы отдали идола, которого, по словам его, откопали на кладбищенской земле.
Консул Калималы, решив прибегнуть к военной хитрости, произнес твердо и спокойно:
- Берегитесь! Нарочный послан во Флоренцию к начальнику стражи, и через два часа будет здесь отряд кавалерии: силой никто не войдет в мой дом безнаказанно.
- Ломайте ворота, - воскликнул священник, - не бойтесь! С нами Бог! Рубите!
И, выхватив топор из рук подслеповатого рябого старичка с унылым, кротким лицом и подвязанной щекой, ударил в ворота со всего размаха.
Толпа не последовала за ним.
- Дом-Фаустино, а дом-Фаустино, - шепелявил кроткий старичок, тихонько трогая его за локоть, - люди мы бедные, денег мотыгою из земли не выкапываем. Засудят - разорят!..
Многие в толпе, заслышав о городских стражниках, думали о том, как бы улизнуть незаметно.
- Конечно, если бы на своей земле, на приходской, - другое дело, - рассуждали одни.
- А где межа-то проходит? Ведь по закону, братцы...
- Что закон? Паутина: муха застрянет, шершень вылетит. Закон для господ не писан, - возражали другие.
- И то правда! Каждый в земле своей владыка.
В то время Джованни по-прежнему глядел на спасенную Венеру.
Луч раннего солнца проник в боковое окно. Мраморное тело, еще не совсем очищенное от земли, искрилось на солнце, словно нежилось и грелось после долгого подземного мрака и холода. Тонкие желтые стебли пшеничной соломы загорались, окружая богиню смиренным и пышным золотым ореолом.
И опять Джованни обратил внимание на незнакомца. Стоя на коленях, рядом с Венерой, вынул он циркуль, угломер, полукруглую медную дугу, наподобие тех, какие употреблялись в математических приборах, и, с выражением того же упорного, спокойного и проникновенного любопытства в холодных, светло-голубых глазах и тонких, плотно сжатых губах, начал мерить различные части прекрасного тела, наклоняя голову, так что длинная белокурая борода касалась мрамора.
- Что он делает? Кто это? - думал Джованни с возрастающим удивлением, почти страхом, следя за быстрыми, дерзкими пальцами, которые скользили по членам богини, проникая во все тайны прелести, ощупывая, исследуя неуловимые для глаза выпуклости мрамора.
У ворот виллы толпа поселян с каждым мгновением редела и таяла.
- Стойте, стойте, бездельники, христопродавцы! Стражи городской испугались, а власти антихристовой не боитесь! - вопил священник, простирая к ним руки. - Ipse vero Antichristus opes malorum effodiet et exponet. - Так говорил великий учитель Ансельм Кентерберийский. Effodiet слышите? - Антихрист выроет древних богов из земли и снова явит их миру...
Но никто уже не слушал.
- И бедовый же у нас отец Фаустино! - покачивал головой благоразумный мельник. - В чем душа держится, а на, поди ты, как расхорохорился! Добро бы клад нашли...
- Идолище-то, говорят, серебряное.
- Какой серебряное! Сам видел: мраморная, вся голая, бесстыдница...
- С такой паскудою, прости Господи, и рук-то марать не стоит!
- Ты куда, Закелло?
- В поле пора.
- Ну, с богом, а я на виноградник.
Вся ярость священника обратилась на прихожан:
- А, вот вы как, псы неверные, хамово отродье! Пастыря покинули! Да знаете ли вы, исчадие сатанинское, что если бы я за вас денно и нощно не молился, не бил себя в грудь, не рыдал и не постился, - давно бы уже все ваше селение окаянное сквозь землю провалилось? Кончено! Уйду от вас, и прах от ног моих отряхну. Проклятье на землю сию! Проклятье на хлеб и воду, и стада, и детей, и внуков ваших! Не отец я вам больше, не пастырь! Анафема!